Экономический историк Ричард Голдтуэйт собрал множество доказательств того, что так называемая коммерческая революция в средневековой Европе на самом деле была импортзамещающей индустриализацией. Европейские предприниматели с XIII века начали имитировать товары, ввозившиеся с Востока: тонкие ткани, дамасскую сталь, бумагу, стекло и фарфор. Открытие Америки помогло в основном притоком серебра и дешевого сырья (сахара, хлопка). Но нежданный дополнительный доход не был проеден, а послужил стартовым капиталом для новых импортзамещающих отраслей, где доходы почти равнялись ренте от прежней торговли с Востоком. Большую роль в этом сыграло и государство, которое применяло свои возможности для обороны и координации нарождающейся промышленности.
Это главный урок западного «чуда» и всех последующих экономических «чудес». Поглядим на график 1, где приводится сравнение Сомали и Южной Кореи за последние полвека. Как ни трудно в это теперь поверить, до середины 1960−х Сомали выглядело чуточку лучше Кореи. Но затем Корея применяет жесткую индустриальную политику и вырывается из своего «сравнительного преимущества» в сельском хозяйстве, сырье и дешевой рабочей силе, а Сомали продолжает специализацию согласно тем же природным «преимуществам отсталости» и остается нищим. Здесь наглядно проступает важнейшее различие.
С одной стороны — сырьевая специализация, ведущая к монокультурному профилю хозяйства, практически неизбежной конкуренции с другими экспортерами сырья и, главное, долгосрочно понижающейся отдаче. Первыми, конечно, разрабатываются лучшие почвы и месторождения. Поскольку всякое сырье и почвы исчерпаемы и одновременно надо поддерживать хотя бы прежний уровень дохода, в дальнейшем приходится переходить на места похуже, с более высокими издержками и более низкой отдачей. Этот тупиковый путь со временем ведет к кризису, когда издержки превышают отдачу. По имени английского экономиста Томаса Мальтуса (1766–1834) это называется мальтузианской ловушкой. Такова беда со всеми аграрными обществами, где мальтузианские кризисы регулярно приводили к голодному вымиранию части населения, высвобождению ресурсов (покойникам, увы, требуется совсем мало земли) и оттого к следующим подъемам — покуда в очередной раз не достигался мальтузианский предел роста и не наступал голод.
С другой стороны, Южная Корея (как и Европа начиная с позднего Средневековья) преодолевает мальтузианскую ловушку за счет перехода к новым отраслям с повышающейся отдачей, то есть к инновационной промышленности, и усложняющемуся разделению труда. Это шумпетеровский путь не простого количественного роста, а качественного развития. Государство при этом не просто сотрудничает с бизнесом, а берет на себя роль «командных высот» и сознательно делает выгодными инновации.
Со временем это оказывает эффект на сельское хозяйство и сырьевые отрасли, где под воздействием соседства с индустриальным сектором начинают расти техническая вооруженность и реальные зарплаты. Примером служит моя родная Скандинавия, где животноводство и деревообработка приносят совсем иные доходы, нежели в Монголии и Габоне, хотя монголы — знатные скотоводы, а габонское черное дерево вроде бы ценнее северной сосны и березы.
Забывание опыта
Это, казалось бы, азбучные истины. Но в стандартных учебниках экономики последних лет вы их больше не найдете. Экономическая наука стала крайне математизированной и оторванной от эмпирической реальности именно в период холодной войны. (Заметьте, что в трудах Шумпетера, в 1930−х годах возглавлявшего отделение экономики в Гарварде, много мыслей и наблюдений, но совсем нет формул.)
Постепенно из учебников экономики начинают исчезать теории догоняющего развития, различие между видами деятельности, ведущими к понижающейся и повышающейся отдаче, инновации становятся Deus ex machina, возникающими из ниоткуда, в качестве толком никак не объясняемого приложения к свободе торговли. Уходит само понятие индустриальной политики, осужденной за искажение рынков. В хороших школах бизнеса теперь почти подспудно все еще преподается нечто иное, поскольку деловые люди платят деньги за что-то реальное. Впрочем, в том, что касается непосредственно собственных интересов, и официальный Вашингтон не особенно следует учебнику неоклассической экономики. Это признает (но с сожалением!) недавний нобелевский лауреат Пол Кругман, получивший известность как раз благодаря своей теории свободы торговли.
Тем временем из Вашингтона на весь мир транслируются совсем другие идеи — свобода торговли и специализация на сравнительных преимуществах. При этом «для простоты» за скобки математических моделей выносится, что для большинства стран их исходные «преимущества» сопряжены с мальтузианской динамикой и понижающейся отдачей.
Идеи эти восходят к Давиду Рикардо и манчестерским либералам его эпохи. Прежде чем стать сегодня программой для всего мира, они применялись европейцами только в своих колониях. В свое время именно на это пеняли Рикардо многие проницательные или человеколюбивые современники. Да и в самой Англии предприниматели и государственные деятели не принимали рикардианское фритредерство до того момента, когда конкурентные преимущества английской индустрии не стали настолько явными, что для их реализации потребовался весь мировой рынок. Только тогда действительно назрел переход от традиционно очень высоких в Британии защитительных таможенных тарифов к свободе торговли.
Возьмите Ирландию, некогда завоеванную англичанами. Столетиями ей позволялось производить только сырую шерсть, продовольствие и дешевую рабочую силу самих ирландцев. Все служило обеспечению индустрии метрополии дешевыми факторами производства. Самой Ирландии при этом воспрещалось перерабатывать шерсть (против чего столь красноречиво протестовал в своих памфлетах Джонатан Свифт), и делалось это сознательно. До XV века сама Англия служила поставщиком шерсти на мануфактуры Фландрии и Северной Италии. Английским купцам удалось убедить короля Эдуарда III (податливого из-за дорогостоящей Столетней войны) обложить запретительными пошлинами вывоз необработанной шерсти на континент. Корона и купечество при этом за большие деньги привлекали в Англию лучших мастеровых ткачей или просто подглядывали иностранные секреты.
Зато Ирландии ничего подобного не позволялось столетиями. Лишь в самом начале 1980−х, перед лицом жестокого кризиса, правительство Ирландской Республики нашло наконец силы пойти на активную индустриальную политику, поощрение технического образования и науки и привлечение высококвалифицированных ирландских эмигрантов, некогда покинувших родной остров из-за хронической безработицы. Это совсем не походило на шоковую терапию, и я горжусь тем, что в те годы консультировал правительство Ирландии. Так начиналось «кельтское экономическое чудо», создавшее инновационный технологический сектор в стране, прежде известной лишь зелеными лугами и дублинским пивом.
Другой канон
Экономика не всегда была неоклассической. Одним из первых современных экономистов был итальянец Антонио Серра, чья теория хозяйственного развития (1613) на основе синергетического отраслевого разделения труда и увеличивающейся отдачи продолжала считаться классической вплоть до конца XIX века.
Судьба Серры сложилась печально. Он написал свой труд в неаполитанской тюрьме, надеясь тем самым обеспечить себе освобождение. Серра одним из первых взялся рационально объяснить рост благосостояния на севере Италии и обеднение юга Апеннинского полуострова. На севере тон задавали мануфактурная промышленность и высокоприбыльная торговля таких городов, как Венеция и Флоренция. Капиталы, высокие реальные зарплаты и прогрессивные методы ведения хозяйства постепенно перекидывались на прилегающую сельскую местность. Каналы позволили осушить долину реки По и превратить бывшее болото в процветающую местность, где выращивали нетрадиционные для Италии рис и кукурузу (вот откуда ризотто и полента). На юге же, в Калабрии и Сицилии, с древности служивших житницей Рима, продолжали по старинке выращивать оливки и пшеницу. И так же по старинке практически все доходы шли на роскошное потребление элит Неаполя и Палермо, а в новые отрасли не вкладывалось ничего, благо юг и так плодороден. Правитель Неаполя, скептически выслушав проект Серры, отправил беднягу обратно в тюрьму, где тот, по всей видимости, и умер. Зато доподлинно известна дальнейшая печальная судьба Неаполя и Сицилии.
Антонио Серра обрел последователей за пределами своей родины и в последующие столетия. Это большинство индустриальных мыслителей XIX века. Среди них, заметим, множество американцев начиная с Александра Гамильтона, а также немец Фридрих Лист и российский министр финансов Сергей Юльевич Витте.
В ХХ веке этот другой — восходящий к Сере, а не Адаму Смиту — канон экономической мысли продолжали австрийцы Йозеф Шумпетер и Карл Поланьи, швед Гуннар Мюрдаль (отец скандинавской социал-демократии), японец Канаме Акамацу (модель «летящих гусей»), поляк Михаль Калецкий («Кейнс Восточной Европы»), оксфордско-кембриджские венгры Николай Калдор и Тамаш Балог, оказавшиеся соответственно в Стэнфорде и Гарварде выходцы из России Поль Баран и Александр Гершенкрон, а также трагически уничтоженные на родине Николай Кондратьев и Александр Чаянов, видные послевоенные практики и теоретики развития эстонец Рагнар Нурксе, американец Альберт Хиршман, аргентинец Рауль Пребиш. Все это имена из «другого канона» экономики, который требуется вспомнить — поскольку он теперь актуален еще более, чем прежде.
Неоклассика, особенно в крайней форме неолиберализма, как я уже упоминал, есть идеологический продукт холодной войны. Здесь уместно вспомнить слова молодого Карла Маркса (еще не перенявшего у Давида Рикардо «трудовую теорию стоимости») о том, что идеология, в отличие от прочих продуктов, когда-то неминуемо потребляется самим ее производителем. Именно это произошло с Западом в годы неуверенности и кризиса 1970−х годов, когда Советский Союз еще казался внушительным соперником. Запад, в первую очередь, конечно, Вашингтон, тогда резко повысил градус противостояния — и начал отравляться собственной пропагандой.
Падение Берлинской стены в 1989 году вызвало в Америке громадный прилив триумфализма и идеологической веры, затмившей некогда знаменитый американский деловой прагматизм. Экономическая мысль делится не на левую и правую, а на практическую и абстрактно-идеологическую. Сталина и Мао обвиняли в диктатуре над потребностями, создавшей однообразно стандартные продукты. Но знаменитая фраза «меня не волнует, какого цвета автомобиль, если только он черный» принадлежит не им, а нахрапистому Генри Форду. Фаза запуска новых секторов требует массовости, напряженного усилия и нарушения обычных законов рынка. Но именно это исключает неолиберальный Вашингтонский консенсус.
Сегодня, с наступлением кризиса, по американской поговорке, «куры вернулись в свой курятник» и снесли пренеприятнейшие финансовые яички.
Не слушать, а делать как американцы!
Капитализм изначально подразумевал то, что сегодня экономисты обозвали поиском ренты. Рента — это добавочная прибыль сверх рыночной. Конечно, чиновник, коррупционным путем создающий возможности для баснословной наживы себе и своим прикормленным капиталистам, совершает преступление. На то и существует государственный надзор.
Но рента ренте рознь. Инновационный предприниматель, государственный либо частный, который создает новую отрасль или вид товара, тоже какое-то время извлекает ренту. Собственно, потому он и стремится к инновациям. Инновация дает вырвавшемуся вперед предпринимателю временное понижение конкурентного давления. Но есть ли у вас время забежать достаточно далеко вперед, чтобы не быть вскоре смятым теми, кто раньше начал гонку и у кого больше ресурсов, — как правило, иностранными соперниками?
Неоклассическая экономика предполагает совершенную конкуренцию. При таких условиях инновационное производство для большинства стран и отдельных предпринимателей становится практически нереальным. Прибыль слишком мала и неустойчива, чтобы рисковать инвестировать в переход к чему-то новому. Остается по мере сил держаться за старое, за свои сравнительные преимущества — даже если они чреваты мальтузианской динамикой. Обвальная отмена торговых барьеров в порядке шоковой терапии действительно подрывает ренту. Но ведь в результате теряются технологические преимущества, происходит примитивизация экономики с возвратом к изначальным «преимуществам» сырья и дешевой рабочей силы, захлебывается догоняющее развитие. Мало где в последние годы это столь вопиюще очевидно, как на примере стран Восточной Европы после падения коммунизма и шоковых терапий.
В 1858 году американский экономист Генри Карей составил «товарную карту» (см. ???рисунок), начинающуюся с Бостона, на Восточном побережье Америки, и заканчивающуюся Сент-Луисом, тогдашней границей Дикого Запада. Путешествуя из Бостона на запад, в те годы можно было наблюдать, как примитивизируется хозяйственная деятельность. В Бостоне, ядре Новой Англии, сосредоточены разнообразные производства от текстильного до оружейного и часового. Здесь у предпринимателей устойчиво высокая рента с их монопольного в Америке бизнеса, но вместе с тем высоки реальные зарплаты квалифицированных работников и доходы фермеров. Это действие подмеченного еще Серрой механизма «синергетики развития» — передовые отрасли подтягивают все остальные. По мере же приближения к Сент-Луису уменьшается отраслевое разнообразие (в конечном счете сводящееся к скотоводству и плантационному экспорту хлопка), падают заработки и гарантированная рента — зато растет (пока растет) прибыль, поскольку на осваиваемой целине много земли.
Но, предупреждал Карей, по мере продвижения фронта освоения целинных земель дальше на запад Сент-Луис обеднеет и при этом останется отсталым, поскольку там не возникает новых отраслей с достаточной для дальнейшего развития рентой. Туда все завозится извне, поэтому политическая задача — обеспечить, чтобы завоз шел из Бостона, а не из Англии. Поскольку и Сент-Луис, и Бостон — города США, Восточное побережье и бывший Дикий Запад станут частью единого и органичного разделения труда, поддерживаемого федеральным правительством. При сохранении свободы торговли с Англией этого не произойдет.
Генри Карей, американский сподвижник Фридриха Листа и один из архитекторов экономической стратегии «северян» в приближавшейся гражданской войне (напомню, это был 1858 год), оказался исторически прав. Его пример подтверждает, что США на самом деле были одним из первых государств догоняющего развития и при этом вовсе не следовали либеральным рецептам.
Возрождение идей Рикардо в наши дни означало возврат к «колониальной» практике. В этой ситуации богатые страны богатеют, но бедные их вовсе не догоняют. Избежать тенденции удалось лишь нескольким странам. Это прежде всего так называемая группа БРИК — Бразилия, Индия, Китай — увы, пока без России. Показателен график 2, на котором показаны темпы роста ВВП на душу населения за последние два века. Самый успешный период для всего мира — послевоенный. С 1970−х годов идет повсеместное падение темпов, углубляющееся после 1989 года. Если же перейти от ВВП, в котором содержатся и фиктивные результаты спекулятивного роста на рынках финансов и недвижимости, к измерению доли реальных зарплат в национальном доходе, то картина становится постыдной. Такое распределение доходов и примитивизированную отраслевую структуру следует назвать скорее постиндустриальным феодализмом.
Мировая статистика времен неолиберализма выглядит еще хуже, если вычесть демографические массы Бразилии, Индии и Китая. Это именно те страны, которым удалось уклониться от исполнения Вашингтонского консенсуса. Заметим, все они, даже прежде маоистский Китай, росли на основах, заложенных еще в послевоенные десятилетия.
Особо отмечу Бразилию, которая мне лично лучше известна. Ее рост начался в 1950−х годах, но едва не оборвался в 1980−х, когда в момент политически сложного перехода от военного режима к демократии власти Бразилии проявили слабость в отношении условий займов МВФ. Ситуацию удалось несколько выправить при президенте Энрике Кардозу, в прошлом социолога близкого «другому канону» экономики. Кардозу повел сложную игру в обход МВФ, которую уже открыто продолжил президент Игнасио Лула да Силва. Главное, Бразилия избежала возврата к аграрной монокультуре, сохранила свои органы планирования и знаменитый Банк развития (БНДЕС), поддержала уровень реальных доходов населения. Теперь Бразилия ведет за собой большую часть Латинской Америки. Вспомнить прошлые успехи
Это очень важно. Неолиберализм подверг не шумпетеровскому «созидательному разрушению», а скорее мальтузианскому «разрушительному разрушению» обе основы экономического развития — как инновационное предпринимательство в реальном секторе, которое нуждается в ренте и протекционизме в период становления, так и массовое потребление, основанное на растущих реальных заработках в секторах с повышающейся отдачей. Вместо этого рента едва ли не целиком переместилась в финансово-спекулятивный сектор, заложив те самые «бомбы с часовым механизмом», о которых предупреждал досконально знающий свое дело финансист Уоррен Баффет.
Когда бомбы начали взрываться — в 1980−х годах в Африке и Латинской Америке, затем в 1990−х в Азии и России, теперь в США и Европе — оказалось, что реальные доходы населения слишком низки либо зависимы от участия в финансовых пирамидах, чтобы обеспечить подушку материального спроса при распаде финансовой отрасли. Надо признать, и моя Норвегия не избежала проблем, ставящих под вопрос ее будущее. Наши социал-демократы хорошо перераспределяют имеющееся, но, увлекшись финансовыми абстракциями, подзабыли, как в собственном прошлом добивались мощного индустриального роста.
Йозеф Шумпетер, один из важнейших представителей «другого канона», считал, что капитализм основан на ренте, постепенно распространяющейся по всей системе. Первым ренту должен получить инновационный предприниматель, который затем ею делится с выдавшими инновационный кредит банками. А затем — с вовлекаемыми в производство квалифицированными работниками и, посредством налогов, с властями, которые обеспечивают инновационную среду, в том числе защиту от чрезмерной конкуренции на начальных этапах становления новых отраслей. В сущности, капитал, труд и государство с трех сторон стремятся к разделу олигополистической ренты инновационных предпринимателей.
Правопорядок, институциональное обеспечение предпринимательской инициативы, инвестирование в коллективные блага (включая науку и образование) и, наконец, наличие рабочих мест и достойного заработка есть важнейшие условия того, что три социальные силы смогут действовать заодно в направлении роста. Все три силы стремятся укрепить себя олигополистическими преимуществами: капиталисты — добиваясь ренты, государства — наращивая национальный потенциал налогообложения и управления, рабочие — через создание профсоюзов. И это нормально. Не всеобщая и максимальная, а оптимальная олигополистическая конкуренция — вот в чем суть капитализма.
Остается только помнить, что, как и во времена Антонио Серры, не все виды роста ведут к хозяйственному развитию и благосостоянию. Развитие в различные эпохи и на различных этапах связано с различными отраслями и типами деятельности. Вот почему капитализму требуются стратегическая координация и управление. Это могут быть инвестиционные банки, как считал Шумпетер. Это может быть централизованный план, как действовали Сталин и многие успешные правители ХХ века. Либо это может быть их сочетание. Какое именно сочетание — это уже вопрос прагматики. Главное, вспомнить уроки прошлых успехов.
Эта статья о догоняющем развитии. Т.е. о тех, кто просто опоздал со
стартом, а по всем остальным важным параметрам находится в равном
положении с лидерами. Мы же не просто опоздали со стартом, у нас на
ногах еще висят климатические гири, а это совсем другой "вид спорта", о
чем в статье совсем не упоминается. Журнал Эксперь все-таки либеральный журнал.
Точнее даже не так, соревнуются скорее не бегуны, а табуны лошадей. Западный табун
пробежал, скушал все овсы и ячменя, вытоптал траву и ушел на новые сочные поля. А догоняющие табуны должны питаться этими вытоптанными остатками. И где-то там ближе к концу российский табун потеет, со стреноженными ногами. А выйти за флажки нельзя, таковы правила игры. Потому что беговая дорожка должна пройти через все страны. И понятно для чего это сделано и кому достанется весь овес Земного шара. Я же говорю - хрен с ними, с чужими овсами. Нам нужно бросить эту дурацкую игру-гонку, огородить свою территорию, и спокойно и разумно использовать свои овса и ячменя для своего собственного питания и развития. И чужие табуны на свою территорию не пускать.
Не будь у нас стреножены ноги, может и имело бы смысл поучаствовать в этой гонке. Но надеятся на победу со стреноженными ногами - чистое безумие. Наши лошади просто передохнут, и мы вместе с ними. Они уже наполовину передохли, а оставшиеся еле-еле шевелят копытами.
Чтобы догнать первых все развивающиеся страны используют одни и те же инструменты в экономике. Это всем понятно. Зато, когда я говорил, что Япония и Ю.Корея использует наработки сталинской экономики, но со своей спецификой, то на меня смотрят, как на инопланетянина. В индустриальную эру Советский Союз был первым - кто совершил догоняющий рывок. И это не осталось не замеченным среди таких же догоняющих. Его опытом многие с большой пользой воспользовались.
Не отрицая того, что Сталин сделал чрезвычайно много для страны, надо сказать - одного он судя по всему не сделал - не оставил достойных продолжателей дела или институтов с подобными функциями. Весь номер Эксперта посвящен модернизациям в разных странах, и один из выводов - за одно поколение можно провести модернизацию (хотя и трудно всё успеть) и всё потерять потом. Примеры - СССР, Аргентина и некоторые другие. У англо-саксов и евреев целая традиция воспитания Продолжателей дела! Вот и мне интересно, как же так, почему такой человек как Иосиф Виссарионович не позаботился о продолжении? Ведь без достойного продолжения многие плюсы его политики превратились в бомбы замедленного действия.
