Александр Елисеев. Кто развязал "большой террор"?

Вопрос, вынесенный в заглавие этого скромного труда, у многих навер­няка вызовет недоумение или даже гнев. Как это — кто? Давным-давно извест­но — Сталин и его подручные. Зачем дурить людям головы, задавая ритори­ческие вопросы?

Любопытно, что даже те, кто склонны положительно оценивать роль Сталина в нашей истории, в большинстве своем приписывают организацию массовых репрессий ему же. Дескать, уничтожал троцкистов, палачей времен “красного террора”, бюрократов, скрытых врагов Советской власти. В общем — нужное подчеркнуть, все зависит от политических убеждений.

Главное, все сходятся на том, что именно Сталин был организатором мас­совых репрессий. Казалось бы, такое единодушие должно убеждать. Однако давайте не будем спешить. Мало ли сколько было расхожих пред­ставлений, а потом выяснялось, что они не ценнее мыльного пузыря. Попро­буем взглянуть на проблему “Большого террора” непредвзято.

Для начала выясним, откуда возник массовый политический террор. Он появился в эпоху революций. Резкий поворот в общественном развитии всегда порождал мощное сопротивление широких социальных слоев. Революциям сопротивлялись не только представители свергнутой верхушки, но и массы, точнее, их часть. А подавление масс, соответственно, требовало массового террора.

Классическим образцом можно считать якобинский террор 1793—1794 годов, который во Франции унес около миллиона жизней. Такова была цена Великой французской революции. Однако политический терроризм, в той или иной степени, были присущ и другим буржуазным революциям — английской, американской, испанской, итальянской. Любопытно, что он был присущ и первой российской революции, вспыхнувшей в 1905 году. Я имею в виду террор эсеров и анархистов. Его принято называть индивидуальным, однако он на деле принял характер массового. И это неудивительно, ведь эсеры имели в своем распоряжении массовую партию леворадикального толка.

По самым скромным подсчетам, в годы эсеровско-анархического террора погибло 12 тысяч человек. Думские депутаты-монархисты однажды принесли в зал заседаний склеенные бумажные листы, на которых были написаны имена жертв террористов. Так вот, полосу этих бумаг они смогли развернуть по всей ширине зала. До революции была выпущена многотомная “Книга русской скорби”. В ней собраны данные о жертвах. Среди них лишь очень немногие принадлежали к элите русского общества. Масса людей пострадала совершенно случайно. Например, 12 апреля 1906 года при взрыве дачи П. А. Сто­лыпина погибли 25 человек, пришедших на прием к премьер-министру.

Все это было генеральной репетицией гораздо более страшного “крас­ного террора”, который показал, что массовый терроризм присущ не только буржуазным, но и социалистическим революциям. Это потом подтвердил и пример “великой пролетарской культурной революции”, осуществленной Мао Цзэдуном. Погибли десятки миллионов китайцев, ставших жертвами как госбезопасности, так и шаек озверевших юнцов, именуемых хунвейбинами и цзаофанями.

Пристрастие к террору продемонстрировали и революции “справа”. Придя к власти на волне “национальной революции”, национал-социалист Гитлер подверг репрессиям сотни тысяч немцев. Только членов Коммунисти­ческой партии Германии было казнено 33 тысячи человек. А уж какой террор Гитлер организовал на оккупированных территориях, говорить, я думаю, не стоит.

Теперь давайте обратимся к фигуре Сталина. Исследователи как-то не склонны преувеличивать революционность этого деятеля. Напротив, многие наблюдатели, как “левые”, так и “правые”, считают, что Сталин был могиль­щиком “пролетарской” революции. И очень мало тех, кто ставит его на одну доску с творцами Октября.

Меня давно занимает такой парадокс. Проводя параллели с Великой французской революцией, Сталина часто именуют термидорианцем, а его политику — термидором. Особенно любил говорить о сталинском термидоре Троцкий. Однако ведь именно группировка термидорианцев положила конец массовому революционному террору 1793—1794 годов, который грозил уже пожрать и самих революционеров. И если Сталин — термидорианец, то какой же он тогда организатор террора?

Как ни относиться к Сталину, но очевидно, что он осуществил ряд мер, направленных против нигилизма, порожденного революцией. Восстановил в правах национальный патриотизм. Наряду со своим культом установил культ русской литературы. Взял курс на укрепление семейного уклада. “Реабилитировал” многих исторических деятелей старой России. Прекратил преследование церкви.

И в то же самое время именно он развернул массовый террор? Получается, что преодоление нигилизма ведет именно к массовому террору, широко­масштабным репрессиям? Непонятно... А если предположить, что развязы­вание террора произошло против воли Сталина?

Глава 2. Загадки “тирана”

Неожиданный либерализм

Как видно, Сталин вовсе не был поклонником революционного радика­лизма — ни во внешней, ни во внутренней политике. Но как же все-таки быть с репрессиями 1937—1938 годов?

Прежде всего давайте обратим внимание на то, что сам Сталин вовсе не был каким-то любителем репрессий. Он, конечно, прибегал к ним, но лишь тогда, когда считал их неизбежными. По возможности же старался избегать их или смягчать.

Вот несколько крайне показательных примеров. Сам Троцкий в письме к своему сыну Льву Седову (от 19 ноября 1937 года) признавался, что Сталин, в отличие от него и других красных вождей, был противником штурма мятежного Кронштадта. Он был убежден, что мятежники капитулируют сами.

Пример второй. В 1928 году был организован процесс по так называе­мому “Шахтинскому делу”. На нем судили специалистов-инженеров, которых обвиняли во вредительстве. В Политбюро столкнулись два подхода к судьбе обвиняемых. “Гуманист” и “либерал” Н. И. Бухарин вместе со своими “правы­ми” единомышленниками — А. И. Рыковым и М. П. Томским выступали за смертную казнь. А “кровавый” тиран Сталин был категорически против.

Сталин был и против казни самого Бухарина. На февральско-мартовском пленуме ЦК (1937 год) бывшего “любимца партии” вместе с Рыковым обвинили в контрреволюционной деятельности. Для решения их дальнейшей судьбы пленум создал специальную комиссию. Во время ее работы были выдвинуты три предложения. Нарком Н. И. Ежов предложил предать Бухарина и Рыкова суду с последующим расстрелом. Первый секретарь Куйбышевского обкома П. П. Постышев предложил предать их суду без расстрела. Предложение же Сталина сводилось к тому, чтобы ограничиться всего лишь высылкой. И это предложение задокументировано, оно содержится в протоколе заседания комиссии, датированном 27 февраля 1937 года.

Сталин отнюдь не был жесток ко всем бывшим участникам оппозиций. Он ничего не предпринял в отношении бывших активных троцкистов — А. А. Анд­реева и Н. С. Хрущева. Сталин так и не тронул самого главного своего оппонента в области внешней политики, М. М. Литвинова. Он также сохранил жизнь и свободу Г. И. Петровскому, который участвовал во многих антисталинских интригах и отзывался о Сталине с нескрываемой неприязнью.

После войны Сталин отказался репрессировать маршала Г. К. Жукова, к которому испытывал неприязнь и который часто и резко спорил с вождем. И это несмотря на то, что госбезопасность “сигнализировала” Сталину об “измене” маршала!

Сталину претило воспевание репрессий, карательных методов, которое стало нормой для многих представителей политической и творческой элиты. По свидетельству адмирала И. С. Исакова, во время посещения Беломорско-Балтийского канала Сталин не хотел выступать, всячески отнекивался. Все-таки один раз он выступил, испортив настроение многим “энтузиастам”. Сталин резко раскритиковал (за излишний пафос) предыдущие выступления, в которых воспевалась стройка и сопутствующая ей “перековка” заключенных.

Плюрализм вождя

Репрессии часто выводят из “сталинской нетерпимости”. В сознании очень многих прочно утвердился образ Сталина-деспота, требующего от всех, и в первую очередь от своего политического окружения, строжайшего единомыслия и беспрекословного подчинения. Надо сказать, что этот образ далёк от действительности. Безусловно, революционная эпоха с присущими ей радикализмом и нигилизмом сказалась на характере Сталина. В определенные моменты ему были присущи и нетерпимость, и грубость, и капризность. Но он никогда не препятствовал тем, кто отстаивал собственную точку зрения.

Сохранились свидетельства очевидцев, согласно которым Сталин вполне допускал дискуссии по самым разным вопросам. Вот что говорят люди, работавшие с вождем. И. А. Бенедиктов, бывший нарком, а затем министр сельского хозяйства, вспоминает: “Мы, хозяйственные руководители, знали твердо: за то, что возразили “самому”, наказания не будет, разве лишь его мелкое недовольство, быстро забываемое, а если окажешься прав, то выше станет твой авторитет в его глазах. А вот если не скажешь правду, промолчишь ради личного спокойствия, а потом все это выяснится, тут уж доверие Сталина наверняка потеряешь, и безвозвратно”.

Сталинский нарком вооружений Д. Ф. Устинов отмечает, что “при всей своей властности, суровости, я бы даже сказал жесткости, он живо откликался на проявление разумной инициативы, самостоятельности, ценил независи­мость суждений”.

А Н. Байбаков писал о вожде следующее: “Заметив чье-нибудь дарование, присматривался к нему — каков сам человек, если трус — не годится, если дерзновенный — нужен... Я лично убедился во многих случаях, что, наоборот, Сталин уважал смелых и прямых людей, тех, кто мог говорить с ним обо всем, что лежит на душе, честно и прямо. Сталин таких людей слушал, верил им, как натура цельная и прямая”.

Порой споры Сталина с лицами из его окружения носили достаточно жесткий характер. Вот что вспоминает Жуков: “Участвуя много раз при обсуждении ряда вопросов у Сталина в присутствии его ближайшего окру­жения, я имел возможность видеть споры и препирательства, видеть упор­ство, проявляемое в некоторых вопросах, в особенности Молотовым; порой дело доходило до того, что Сталин повышал голос и даже выходил из себя, а Молотов, улыбаясь, вставал из-за стола и оставался при своей точке зрения”. Хрущев великолепно дополняет Жукова, говоря о Молотове так: “Он производил на меня в те времена впечатление человека независимого, самостоятельно рассуждающего, имел свои суждения по тому или иному вопросу, высказывался и говорил Сталину все, что думает”.

Свое, отличное от сталинского, видение перспектив социалистического развития не боялся высказывать А. А. Жданов. Факты свидетельствуют о том, что он считал необходимым провести широкомасштабные политические реформы. В 1946 году, на мартовском пленуме ЦК, ему было поручено возглавить работу идеологической комиссии по выработке проекта новой программы партии. И уже осенью следующего года проект был готов. Он предусматривал осуществление целого комплекса мер, призванных ради­кально преобразовать жизнь в стране. Так, предполагалось включить в управ­ле­ние СССР всех его граждан (само управление предлагалось постепенно свести к регулированию хозяйственной жизни). Все они должны были по очереди выполнять государственные функции (одновременно не прекращая трудиться в собственной профессиональной сфере). По мысли разработчиков проекта, любая государственная должность в СССР могла быть только выборной, причем следовало проводить всенародное голосование по всем важнейшим вопросам политики, экономики, культуры и быта. Гражданам и общественным организациям планировалось предоставить право непо­средст­венного запроса в Верховный Совет.

Совершенно очевидно, что Сталин, убежденный сторонник укрепления государства, не мог согласиться с таким весьма либеральным проектом. Но, что характерно, Жданов имел возможность представить вниманию Сталина и всего высшего руководства собственную программу преобразований, резко противоречащую устоявшимся взглядам и подходам.

Иногда и все “раболепное” сталинское окружение занимало позицию, совершенно отличающуюся от позиции вождя, и последний был вынужден уступать. Приведу яркий пример. Историк Б. Старков на основании архивных документов (материалы общего отдела и секретариата ЦК, речь М. Калинина на партактиве НКВД) сделал поразительное открытие. Оказывается, Сталин хотел поставить на место потерявшего доверие Ежова Г. М. Маленкова, которого очень активно продвигал по служебной лестнице. Но большинство членов Политбюро предпочло кандидатуру Л. П. Берии.

Конечно, далеко не все и далеко не всегда имели полную возможность выражать свою позицию открыто. Но было бы совершенно неверно считать, что неугодные мнения обязательно карались и заканчивались неизбежно расстрелом или лагерем.

При Сталине, в 1951 году, среди экономистов провели широкую дискуссию, в ходе которой высказывались самые разные, порой довольно неожиданные мнения. Вкратце укажу на некоторые из них. Заведующий кафедрой Москов­ского финансового института А. Ф. Яковлев отметил плачевное состояние отечественной экономической мысли. Причину он видел в том, что ученые ждут, пока за них все сделает Сталин, и боятся обвинений в “антиленинизме”.

Начальник Управления министерства финансов СССР В. И. Переслегин предложил провести широкомасштабную экономическую реформу, заклю­чаю­щуюся в переводе на хозрасчет всех хозяйственных структур — от завода до главков и министерств.

И никто не препятствовал в высказывании этих и многих других интерес­нейших предположений и предложений. Правда, одного участника дискус­сии, Л. Ярошенко, все же репрессировали — в январе 1953 года, через год после ее окончания. Тогда Сталин поручил вынести определение позиции Ярошенко двум участникам высшего руководства — будущему “правдолюбцу” Хрущеву и Д. Шепилову. Они признали ее антипартийной, и Ярошенко арестовали. Безусловно, ситуация со свободой слова при Сталине была неудов­лет­ворительной (так же, как и до него). Но не стоит преувеличивать удельный вес несвободы и произвола.

Настоящие масштабы

Указанное преувеличение во многом обусловлено тем, что начиная с перестроечных лет огромное количество историков, публицистов и политиков упорно завышали масштабы репрессий, развернувшихся в 30—50-е годы. До сих пор называются цифры в пять, семь, пятнадцать и более миллионов репрессированных. При этом никто из разоблачителей сталинизма не называет источники, из которых берется столь жуткая цифирь. А между тем историки, стоящие на позициях объективного рассмотрения, давно уже задействовали данные Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), чьи фонды содержат документы внутренней отчетности карательных органов перед высшим руководством страны.

Здесь в первую очередь нужно упомянуть справку, представленную Хрущеву 1 февраля 1954 года. Она была подписана Генеральным прокурором Р. Руденко, министром внутренних дел С. Кругловым и министром юстиции К. Горшениным. В справке было отмечено: “В связи с поступающими в ЦК КПСС сигналами от ряда лиц о незаконном осуждении за контрреволю­ционные преступления в прошлые годы Коллегией ОГПУ, тройками НКВД, Особым совещанием, Военной коллегией, судами и военными трибуналами, и в соответствии с вашим указанием о необходимости пересмотреть дела на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления и содержащихся в лагерях и тюрьмах, докладываем: за время с 1921 года по настоящее время за контрреволюционные преступления было осуждено 3 777 380 человек, в том числе к ВМН (высшая мера наказания. — А. Е.) — 642 980 человек, к содержанию в тюрьмах и лагерях на срок от 25 лет и ниже — 2 369 220, в ссылку и высылку — 765 180 человек”.

Вот точное количество лиц, пострадавших от политических репрессий и во время “сталинизма”, и в период нэпа.

Теперь внимательнее вглядимся в данные отчетности НКВД. Сразу скажем, что приуменьшить масштабы репрессий ежовско-бериевские “монстры” никак не могли. Им это попросту не было нужно, ведь материалы не предназначались для широкой публики.

Итак, согласно подсчетам НКВД, в его лагерях, знаменитом ГУЛАГе, по данным на 1 января 1938 года находилось 996 367 заключенных. Через год их количество составляло 1 317 195 человек. Но это общее количество всех заключенных, а ведь сажали не только (и даже не столько) политических. Не надо забывать и об обычных уголовниках. Так сколько же все-таки пострадало политических? Тот же самый НКВД дает точный расклад. В 1937 году в лагеря, колонии и тюрьмы по политическим мотивам было заключено 429 311 человек. В 1938 году — 205 509. А уже в 1939 году число новых политзэков снизилось почти в 4 раза, до 54 666. Любопытно, что в этом же году основательно выросло общее количество заключенных ГУЛАГа, составив 1 344 408. Обычно недоброжелатели Сталина любят козырять этой цифрой, утверждая, что никакого ослабления террора в 1939 году не произошло. Но, как очевидно, они игнорируют данные о репрессированных по политическим мотивам. На поверку же получается, что в этом году новый наркомвнудел Берия больше усердствовал по линии борьбы с уголовниками, за счет которых и произошло увеличение численности гулаговского контингента.

За годы перестройки в общественном сознании возникло множество штампов, связанных с “ужасами сталинизма”. Взять хотя бы утверждение о том, что после войны сидело большинство репатриированных советских граждан. Якобы тот, кто побывал в плену, обязательно сидел. Однако стоит только обратиться к архивным данным, к материалам статистики, как от этого штампа ничего не останется. Вот историк В. Земсков не поленился пойти в ГАРФ и покопаться в тамошних коллекциях. И что же он выяснил? Оказывается, уже к 1 марта 1946 года 2 427 906 репатриантов были направлены к месту жительства, 801 152 — на службу в армию, а 608 095 репатриантов были зачислены в рабочие батальоны наркомата обороны. И лишь 272 867 (6,5%) человек передали в распоряжение НКВД. Они-то и сидели.

Вряд ли такая цифра должна удивлять и уж тем более возмущать. Надо бы учесть, что примерно 800 тысяч военнопленных подали заявление о вступле­нии во власовскую армию. А сколько служили в разных “национальных частях” — прибалтийских, кавказских, украинских, среднеазиатских! Кстати, и к этим людям отношение было зачастую вполне либеральным. Так, 31 октября 1944 года английские власти передали СССР 10 тысяч советских репатриантов, служивших в вермахте. По прибытии в Мурманск им было объявлено о прощении и освобождении от уголовной ответственности. Около года они проходили проверку в фильтрационном лагере НКВД, после чего их отправили на шестилетнее поселение. По истечении срока большинство было оттуда освобождено с зачислением трудового стажа и без отметки в анкете о какой-либо судимости.

Еще один штамп — страшные кары опоздавшим на работу, которых якобы сажали в тюрьму. На самом деле за опоздания практически никого не сажали. Было специальное Бюро исправительных работ при НКВД, в чье ведение и переходили нарушители дисциплины. Их приговаривали к общественным работам, которые они выполняли на своем же рабочем месте. Просто из зарплаты провинившихся вычитали 25%. По сути, это был штраф в пользу государства. Крутовато? Да, бесспорно. Но не следует забывать о том, что подобный жесткий режим был введен накануне войны, когда речь шла о судьбе страны.

И все же — почему?

Другое дело, было бы неправильно игнорировать сам факт массовых репрессий. Они, безусловно, имели место, причем зачастую принимали совершенно абсурдный характер. Что же было их причиной, почему наряду с революционными палачами ленинской поры и политическими интриганами пострадали сотни тысяч безвинных людей? Можно ли возложить ответст­венность за репрессии непосредственно на Сталина и его ближайшее окружение?

Мне представляется, что политические репрессии 1937—1938 годов были вызваны прежде всего острой внутрипартийной борьбой.