Александр Бек. Волоколамское шоссе

   В определенный час по расписанию в ротах проводились беседы или  чтения
газет вслух.
   Я решил пойти в этот час  в  подразделения  -  послушать,  что  говорят
бойцам политруки.
   В первой роте  занятия  проводил  политрук  Дордия.  Не  расставаясь  с
винтовками, бойцы кучкой сидели под открытым небом близ окопов.
   Падал  редкий  снежок.   На   темной   хвое   появились   первые,   еще
просвечивающие белые мазки.
   Вокруг все было тихо, но каждый посматривал вдаль с особым  чувством  -
каждый ждал: вот-вот там все загрохочет; со свистом и воем, о каком  знали
пока лишь по рассказам, полетят мины и снаряды; по полю,  оставляя  черные
полосы на раннем  снегу,  двинутся  стреляющие  на  ходу  танки,  из  лесу
выбегут, припадая к земле и вновь вскакивая, люди в зеленых шинелях -  те,
что идут нас убить.
   Дордия держал речь, заглядывая изредка в бумажку. Это  были  правильные
слова, это были святые истины. Я услышал, что германский фашизм  вероломно
напал на нашу Родину, что враг угрожает Москве, что Родина требует от нас,
если нужно, умереть, но не пропустить врага, что мы, бойцы Красной  Армии,
обязаны сражаться, не жалея самого драгоценного - жизни.
   Я посмотрел на бойцов. Они сидели, прижавшись  друг  к  Другу,  опустив
головы или глядя в пространство, угрюмые, усталые.
   Эх, политрук Дордия, что-то плохо тебя  слушают.  Чувствовалось:  он  и
сам, мечтательный Дордия, до войны учитель, мучается этим. Он не  гость  в
батальоне. Ему, как и тем, перед которыми он говорил, предстоял  первый  в
его жизни бой.
   Выть может, завтра, послезавтра ему придется с колотящимся сердцем  под
огнем перебегать из окопа в окоп, когда рядом с грохотом будет  вздыматься
земля. И там, а не под тихим небом беседовать с бойцами.
   Впоследствии я видел его в такие часы - у него была и  своя  улыбка,  и
свои, не записанные на бумажку слова.
   Но в тот день, переживая, как и все, что-то для него бесконечно важное,
он не мог или не умел донести это чувство до сердца бойцов.  Он  повторял:
"Родина требует", "Родина приказывает"...  Когда  он  произносил:  "стоять
насмерть", "умрем, но не отступим", по тону чувствовалось, что он выражает
свои думы, созревшую в нем решимость, но...
   Зачем говоришь готовыми фразами, политрук Дордия? Ведь не только сталь,
но и  слова,  даже  самые  святые,  срабатываются,  "пробуксовывают",  как
шестерня со стершимися зубьями, если ты не дал им свежей нарезки. И  зачем
ты все время твердишь "умереть, умереть"? Это ли теперь надо сказать?  Ты,
наверное, думаешь: в этом жестокая правда войны  -  правда,  которую  надо
увидеть, не отворачивая взора, надо принять и внушить.
   Нет, Дордия, не в этом, не в этом жестокая правда войны.


   Я подождал, пока Дордия кончит. Потом поднял одного красноармейца:
   - Ты знаешь, что такое Родина?
   - Знаю, товарищ комбат.
   - Ну, отвечай...
   - Это наш Советский Союз, наша территория.
   - Садись.
   Спросил другого:
   - А ты как ответишь?
   - Родина - это...  это  где  я  родился...  Ну,  как  бы  выразиться...
местность...
   - Садись. А ты?
   - Родина? Это наше Советское правительство... Эта... Ну, взять, скажем,
Москву... Мы ее вот сейчас отстаиваем. Я там не был... Я ее не  видел,  но
это Родина...
   - Значит, Родины ты не видел?
   Он молчит.
   - Так что же такое Родина?
   Стали просить:
   - Разъясните!
   - Хорошо, разъясню... Ты жить хочешь?
   - Хочу.
   - А ты?
   - Хочу.
   - А ты?
   - Хочу.
   - Кто жить не хочет, поднимите руки.
   Ни одна рука не поднялась. Но головы  уже  не  были  понурены  -  бойцы
заинтересовались. В эти дни они много раз слышали: "смерть", а я говорил о
жизни.
   - Все хотят жить? Хорошо.
   Спрашиваю красноармейца:
   - Женат?
   - Да.
   - Жену любишь?
   Сконфузился.
   - Говори: любишь?
   - Если бы не любил, то не женился.
   - Верно. Дети есть?
   - Есть. Сын и дочь.
   - Дом есть?
   - Есть.
   - Хороший?
   - Для меня не плохой...
   - Хочешь вернуться домой, обнять жену, обнять детей?
   - Сейчас не до дому... надо воевать.
   - Ну а после войны? Хочешь?
   - Кто не захочет...
   - Нет, ты не хочешь!
   - Как не хочу?
   - От тебя зависит - вернуться или не  вернуться.  Это  в  твоих  руках.
Хочешь остаться в живых? Значит, ты должен убить того, кто стремится убить
тебя. А что ты сделал для того, чтобы сохранить жизнь в  бою  и  вернуться
после войны домой? Из винтовки отлично стреляешь?
   - Нет.
   - Ну вот... Значит, не убьешь немца. Он тебя убьет. Не вернешься  домой
живым. Перебегаешь хорошо?
   - Да так себе.
   - Ползаешь хорошо?
   - Нет.
   - Ну вот... Подстрелит тебя немец. Чего  же  ты  говоришь,  что  хочешь
жить? Гранату хорошо бросаешь? Маскируешься хорошо? Окапываешься хорошо?
   - Окапываюсь хорошо.
   - Врешь! С ленцой окапываешься. Сколько  раз  я  заставлял  тебя  накат
раскидывать?
   - Один раз.
   - И после этого ты заявляешь, что хочешь жить? Нет, ты не хочешь  жить!
Верно, товарищи? Не хочет он жить?
   Я уже вижу улыбки, - у иных уже чуть отлегло от сердца. Но красноармеец
говорит:
   - Хочу, товарищ комбат.
   -  Хотеть  мало...  желание  надо  подкреплять  делами.  А  ты  словами
говоришь, что хочешь жить, а делами в  могилу  лезешь.  А  я  оттуда  тебя
крючком вытаскиваю.
   Пронесся смех, первый смех от души, услышанный мною  за  последние  два
дня. Я продолжал:
   - Когда я расшвыриваю жидкий накат в твоем окопе, я делаю это для тебя.
Ведь там не мне сидеть. Когда я ругаю тебя за грязную  винтовку,  я  делаю
это для тебя. Ведь не мне из нее стрелять. Все, что от тебя требуют,  все,
что тебе приказывают, делается для тебя. Теперь понял, что такое Родина?
   - Нет, товарищ комбат.
   - Родина - это ты! Убей того, кто хочет  убить  тебя!  Кому  это  надо?
Тебе, твоей жене, твоему отцу и матери, твоим детям!
   Бойцы слушали. Рядом  присел  политрук  Дордия,  он  смотрел  на  меня,
запрокинув голову, изредка помаргивая, когда на ресницы  садились  пушинки
снега. Иногда на его лице появлялась невольная улыбка.
   Говоря, я обращался и к нему. Я желал, чтобы  и  он,  политрук  Дордия,
готовивший себя, как и все, к первому бою, уверился: жестокая правда войны
не в слове "умри", а в слове "убей".
   Я не употреблял термина  "инстинкт",  но  взывал  к  нему,  к  могучему
инстинкту сохранения жизни. Я стремился возбудить и напрячь его для победы
в бою.
   - Враг идет убить и тебя и меня, - продолжал я. - Я учу тебя, я требую:
убей его, сумей убить, потому что и я хочу жить. И  каждый  из  нас  велит
тебе, каждый приказывает: убей - мы хотим жить! И ты требуешь от  товарища
- обязан требовать, если действительно хочешь жить, - убей! Родина  -  это
ты. Родина - это мы, наши семьи, наши матери, наши жены и дети.  Родина  -
это наш народ. Может быть, тебя все-таки настигнет пуля, но сначала  убей!
Истреби, сколько сможешь! Этим сохранишь в живых его,  и  его,  и  его  (я
указывал пальцем на бойцов) -  товарищей  по  окопу  и  винтовке!  Я,  ваш
командир, хочу исполнить веление  наших  жен  и  матерей,  веление  нашего
народа. Хочу вести в бой не умирать, а жить! Понятно? Все! Командир  роты!
Развести людей по огневым точкам.


   Раздались  команды:  "Первый   взвод,   становись!",   "Второй   взвод,
становись!.."
   Бойцы вскакивали, бегом находили места, расправляли,  как  требовалось,
плечи.   Быстро   подравнивалась   колеблющаяся   линия    штыков.    Ясно
чувствовалось: это воинский  строй,  это  дисциплинированная,  управляемая
сила. Интервалы меж взводами казались гнездами, где плотно сидят невидимые
скрепы.
   Может быть, моя  речь  была  несколько  наивна,  но  в  ту  минуту  мне
казалось: я достиг своего.  Не  поступаясь  ни  долгом,  ни  честью,  люди
освобождались от навязчивого, придавливающего слова "умереть".

***

 

Целиком можно прочитать здесь: