В первый раз в Петербург попал. Город величественный. Памятников много. Только мокрый. Словно весь его помоями облили.
Но величественно. Вышел на Невский, растерялся. Кругом всё люди, люди, — и глаза у всех такие, словно смотрят:
— А хорошее у этого подлеца пальто. Вот бы!..
Другой даже как будто сквозь пальто жилетку видит!
Впечатление такое, словно вот-вот тебя сейчас схватят, затащат куда-нибудь, разденут.
Вернулся домой, рассказал коридорному. Смеётся:
— Это, — говорит, — сударь, с непривычки. Весьма многим, — говорит, — которые приехавшие, спервоначала так думается. У нас в 33-м номере, помещик стоял, — так тот раз даже самого себя в полицию с перепугу отправил. Подошёл к околоточному, не весть на себя что нагородил. "Арестуйте!" Для безопасности. Уж очень один встречный господин пристально на его пальто воззрился. Но только вы не извольте опасаться. Это они так только, — взглядом. Поэтому у нас это довольно строго запрещено, и полиция охраняет.
Решил, однако, — буду ходить, держаться поближе к полиции. Бережёному-то лучше.
26-го августа.
И шельма же наш брат-провинциал. И выжига! Знал ведь, куда по своему делу пойти! Прямо к Мильбрету. И никто меня не учил, ей Богу. Так по наитию какому-то.
Прямо в сосредоточие попал.
Вхожу по лестнице, — перегоняет молодой человек, недурной наружности, в партикулярном платье, на лице этакое рассуждение.
— Министерство внутренних дел, — говорит, — не приходило?
— Никак нет! — швейцар говорит. — Министерство внутренних дел раньше пяти часов не собирается.
— А юстиция?
— Юстиция есть. Сейчас юстиции семь бифштексов пронесли.
— Земледелие?
— Министерство земледелия в кабинете зелёный горошек кушает.
Величественно!
Вот Русью-то откуда правят. Здесь мне и основаться.
27-го августа.
Оказывается, не туда попал. Лакей мне всё объяснил, — дал ему трёшницу.
— Ежели, — говорит, — вам для дел, так вам к Доминику надо трафить. А у нас только справки. Потому у нас чиновник ест мелкоместный, который справляющийся.
Величественный город. Для справок особый ресторан держат!
28-го августа.
Был у Доминика.
Ну, и ресторан! Сказка! Ручки из настоящей меди. Блестят так, глазам больно. Вот бы наш трактирщик Влас, что держит трактир возле будки, посмотрел. Сдох бы!
И народ кругом, сразу видно, деловой. Шапки не снимает, — некогда. Ест — стоя, пьёт — стоя.
При мне одному предложили:
— Вы бы сели!
Даже обиделся:
— Что вы этим хотите сказать? "Сели". Самих бы вас не посадили!
Имел счастье познакомиться с одним господином.
Личность величественная. Богач, должно быть, дьявольский. За всё вперёд платит. Даст десять копеек, — сейчас ему рюмку водки нальют, даст пятачок, — ему пирожок на блюдечке. Он здесь прямо как свой. Все привычки его знают.
Спросит пирожок, а буфетчик сейчас:
— Пятачок позвольте!
Знают, что он вперёд платить любит.
Я так думаю, что он по юстиции. Потому у него что ни слово:
— Вот когда я был в суде!
Часто бывает, — за своим делом следит. Всех председателей знает. И, видимо, строг. Попробуй с ним заговорить о прокурорах.
— Это прокурор? Да это…
И такое слово скажет… Величественно. Я думаю он их скоро всех сменит.
Хотя у меня, — слава Богу, Бог миловал, — до суда никакого дела нет, но познакомиться с таким лицом никогда не лишнее.
Предложил ему осетрины. Не уклонился. И был так добр, что два "шнитта" выпил.
29-го августа.
Оказывается, что я с величественным господином маху дал.
Юрист-то он — юрист, но больше так… практик. Судился много.
— Два подлога. Три мошенничества. Четыре растленья. Шесть растрат. Двенадцать вовлечений в невыгодную сделку, да семь обещаний жениться.
А как величествен! Величественный город!
Но, впрочем, посоветоваться с таким опытным человеком никогда не лишнее.
Рассказал ему моё дело:
— Так и так… Происшествие… В усадьбе, около кладовки, керосинный запах, — не продохнёшь. Все огурцы провоняли. До чего: траву пробовал поджечь, — прямо, как лампа горит. Полагаю, залежи.
— Фонтан? — говорит. — Так вы это не в то учреждение. Доминик — это по вексельной части. Вот если бы вы, — говорит, — на вексельной бумаге что махнули, да под псевдонимом!
— Как так, — спрашиваю, — под псевдонимом?
— А так, — говорит, — некоторые скромные люди, не ищущие славы, векселя псевдонимом подписывают. Ну, тогда бы ваше дело у Доминика. А ежели, — говорит, — у вас фонтан, так вам в Кюба надо, У нас по этим делам — Кюба,
И взял десять рублей.
30-го августа.
Был у Кюба. Величественно. Швейцар в ливрее. Сразу видно, что присутственное место. Я ему сейчас трёшницу в руку.
— Какой стол у вас, — спрашиваю, — по нефтяным делам?
— А вот тут, — говорит, — полевей пожалуйте!
Обратился к столоначальнику, который моим столом заведовал. Маньчжур, но очень любезен и даже снисходителен.
— Будьте, — говорю, — так любезны, дайте мне, пожалуйста, если это вас не затруднит, осетрины и уж кстати если можно, то и ростбифа.
— Всё, — говорит, — возможно!
Так меня это слово ободрило!
— Позвольте, — говорю, — сказать вам уж откровенно: я больше не насчёт осетрины, а насчёт нефти. Нефтяные залежи. Устройте, как-нибудь. Директором будете!
— Гм! — говорит, — это, стало быть, насчёт компании.
— Вот, вот, — говорю, — насчёт компании.
— Так это вам, — говорит, — с полчаса обождать нужно. У нас оживление промышленности не раньше половины первого начинается.
— Как бы? — говорю.
— А вы,— говорит, — позвольте ваш носовой платочек, я керосином надушу, — не извольте беспокоиться, компания на запах соберётся. Такая реализация произойдёт!
И действительно.
Подушил. Сижу. Начали собираться и всё воздух нюхают, всё нюхают.
— Чёрт, — говорит, — знает, откуда это так пахнет. Даже аппетит разыгрывается.
Как вдруг входит господин. Величественный такой. Потянул носом, даже в лице переменился.
— Али, — кричит, — кто из Баку приехал?
— Из Баку, — столоначальник говорит, — никого.
— А почему в воздухе так пахнет?
— Это, — говорит, — вот от них дух идёт!
Величественный господин прямо ко мне. Глаза горят. Даже "здравствуйте" не сказал.
— Почему запах?
— Залежи, — говорю, — нефтяные у меня…
— Где? — спрашивает, а у самого голос так и дрожит, так и дрожит. — В Баку? Где?
— Зачем, — говорю, — в Баку. В Рязанской губернии. У меня в усадьбе… Кладовка… огурцы… трава… лампа… в конце июля обнаружилось…
Разъяснил, как следует, — как вскочит:
— Дурак! — кричит. — Подлец! — кричит. — Разбойник! Негодяй! Невежа! Изменник!
— Позвольте, — говорю, — не имею чести знать вашего имени, отчества…
— У него, — говорит, — у олуха, нефтяные залежи, — а он, пентюх, с июля дома, в Рязанской губернии, киснет! Тут люди без дела сидят, без хлеба, — а он там ходит и только нюхает. Да как же ты не подлец после этого? Да ты бы раньше-то. Да мы бы в этот месяц такое оживление промышленности создали, — святых вон выноси! Запищала бы у нас твоя Рязанская губерния!
И сейчас ещё четверых таких же предприимчивых людей к столу пригласил.
Сейчас же, тут же, на оборотной стороне счёта, и подсчёт сделали. Перво-наперво учредительские акции. Тому сто, тому тысячу. Что-то много у них вышло. Мне пятьсот дали.
— Учредительская акция — это всё!
Сейчас этот подсчёт на обороте другого счёта переписали и мне один экземпляр дали.
— Храни, — говорит, — эту бумажку, как зеницу ока! — Теперь твоё дело в шляпе!
А сами за головы схватились и даже застонали.
— Ах, — стонут, — если бы Гольденберг жив был! Прямо Гольденбергское дело!
— А кто такой, — робко спрашиваю, — Гольденберг был?
Даже воззрились.
— Гольденберг?! — говорят. — Да если б Гольденберг жив был, — ты бы уж сейчас миллионером был! Из-за стола не выходя!
— А другого, — говорю, — Гольденберга нету?
— Другого! Он говорит — другого! Гольденберги родятся веками! Человечество сто лет беременно бывает, пока Гольденберга родит. А впрочем, и теперь люди есть. Не бойся! Будет взмылено!
Ничего не понимаю, но кажется, моё дело в хороших руках.
Всю ночь мне во сне Гольденберг снился и что-то мылил. Даже соседи в стенку стучали: кричал во сне шибко, снилось, что будто в мыльной пене тону.
31-го августа.
Дела — фурор! Величественно идут дела.
Прихожу сегодня в Кюба, на заседание по оживлению отечественной промышленности, встречают:
— Пей "Монополь"! Акции уж на 50 рублей выше номинала стоять!
— Да как же, — говорю, — они стоять могут, ежели их ещё нету?
— А это уж, — говорят, — не твоё дело. Пей и молчи. Молчи и пей. В этом оживление промышленности и состоит.
На 50 рублей. И это — Гольденберга нет! Что же было бы, если б Гольденберг был жив?
Высказал эту мысль одному из компаньонов.
Тот даже заплакал:
— Если б Гольденберг был?!
Приказал поднять штору и показал мне пальцем на улицу:
— Видишь людей?
— Вижу! — говорю.
— Ну, так вот! — говорит. — Все бы эти люди уж без исподнего ходили! Понял? Вот что бы было.
Опять кричал во сне, — видел всю ночь Гольденберга.
1-го сентября.
Предварительные записи на акции поднялись ещё на 75 рублей. Успех колоссальный! Многие уж капиталистами сделались. И что замечательно, — никто у себя в руках не оставляет, все только друг с друга разницу берут.
Тем не менее, был огорчён беседой с одним московским мануфактурщиком.
Миткалевое у него дело.
Личность величественная, но разговор неприятный.
Предложили ему на тысячу акций предварительно записаться:
— Пока не тесно!
Говорит:
— Тысячу-с не тысячу, а одну акцию возьму охотно. Больше для того, чтоб в зал заседаний иметь право войти, — будто бы гражданский истец, — когда вас судить будут. А то теперь оченно трудно-с в зал заседаний попасть-с!
— Позвольте! — говорю. — Как в зал заседаний! Дело солидное. Капиталисты принимают участие.
— Помилуйте-с, — говорит, — какие же у вас в Петербурге капиталисты-с? У вас ежели человек хорошую марку красного вина пьёт, — так он и капиталист! А только я так замечаю, что многие за последнее время с красного вина на пиво перешли… А впрочем, я что же-с? Услужающий, дай мне и господам шесть бутылок "Монополя-сэк". Пусть промышленность оживляют, а я послушаю. Я люблю это! Забавно-с.
Пренеприятная личность.
А впрочем, как мне один из компаньонов сказал:
— Что его слушать? Сам потом плакать будет, что миллионы мимо носа проплыли.
Вот рад буду, когда он заплачет! Вот рад буду!
2-го сентября.
Вот сегодня истинно приятно провёл время. И акции ещё на 50 рублей поднялись и с графом с одним познакомился. Настоящий граф! Не только потому "сиятельством" зовут, что хорошее красное спрашивает.
Величественная личность.
Другого такого деятеля в России нет! В 44 обществах членом ревизионной комиссии состоит. Шутка?
— Ваше, — говорю, — сиятельство, а не изнуряете вы себя?
— Ничего, — говорит, — справляюсь! Я приказал, чтоб на дому меня не затрудняли. К Кюба дела носят!
Мне пояснили, в чём дело. Человек величественный, рода знатного, но насчёт имущества в умалении. Вот за него и хлопотали:
— Сделайте так, чтоб человек сообразно жить мог.
Ну, и сделали. Как общество, так и говорят:
— Вы уж в члены ревизионной комиссии графа выберите.
До 77 тысяч в год. Зато дня спокойного нет: все откуда-нибудь жалованье приносят.
Сядет завтракать, — сейчас швейцар:
— Ваше сия-сь. Там артельщик из вашего общества вас спрашивает!
— Меня? Ты хорошо знаешь, что меня? А то тут на прошлой неделе путаница вышла. Я с Коко Петрищевым перепутался. Я за него, оказывается, жалованье получил, а он за меня в отчёте ревизионной комиссии расписался. Переписывать потом пришлось! Ты хорошенько артельщика спроси!
Такой осторожный граф.
— Так точно! Ваше сия-сь спрашивают!
— Ну, зови! Что тебе, братец?
— Жалованье, ваше сия-сь.
— А! Хорошо! Давай жалованье. Что сделать надо? Писать где-нибудь?
— Так точно, ваше сия-сь. Вот здесь, ваше сия-сь.
— Здесь? В этой клеточке? Что писать надо?
— Званье-фамиль.
— Вот тебе "званье-фамиль". Больше ничего?
— Нет, вот здесь ещё, ваше сия-сь, черкнуть потрудитесь. Отчёт ревизионной комиссии.
— Давай сюда. Здесь что? То же "званье-фамиль?"
— Уж и число проставьте для верности.
— Изволь тебе "для верности". Какой у нас теперь месяц? Какое число? Всё?
— Покорнейше благодарим, ваше сия-сь.
— Ну, на тебе рубль. Иди с Богом. Кланяйся директорам…
— Много лет здравствовать, ваше сия-сь! Счастливо оставаться, ваше сия-сь!
— Иди. Иди… Постой, постой! Швейцар, верни артельщика! Верни! Ты из какого, братец, общества?
— Из общества чугуно-плавильного-косте-обжигательного-тряпко-варенного дела на вере.
— Ну, ступай! Какие, однако, у нас в России общества есть! Скажите!
Граф и нас ревизовать будет.
Мне потихоньку сказали:
— Надо и ему десяток учредительских записать. Таков уж обычай!
Пусть записывают, тем более, что, в виду успеха дела, число учредительских решено удвоить.
3-го сентября.
Акции идут в гору и в гору.
Теперь нужно уж и за хлопоты приниматься.
Вчера мне объявили:
— Теперь пора уж и к Донону обратиться.
— Прошение, — спрашиваю, — что ли писать надо?
— Зачем, — говорят, — прошение? Можно и без прошения дело объяснить!
Так в Петербурге всё просто и величественно. Господи!
4-го сентября.
Был у Донона.
Вот уж величественно, так величественно! Это у них, должно быть, в роде совета какого-то. Кругом только и слышишь: "ваше превосходительство", "ваше превосходительство".
Обедали с одним. Заштатный, но в силе, говорят, такой, какой ни одному штату не полагается.
Обошлось, действительно, без прошения. Просто, спросили бутылку какого-то такого вина, — я даже испугался: думал — младенца подкинули и в корзиночке несут. Два лакея на цыпочках, прикусив губы и стараясь не дышать, несли. А метрдотель около танцевал и на них цыкал.
Заштатный как увидал бутылку, так и сказал:
— Судя по марке, речь идёт о нефтяном фонтане. Не так ли?
Тут меня начали в бок толкать и за фалды дёргать.
— Не столько, — говорю, — даже о нефтяном фонтане, ваше превосходительство, сколько беспокоит нас то, что осталось некоторое количество не розданных учредительских акций. Не дозволите ли…
Заштатный других четверых кликнул. Ещё четыре таких же бутылки с такими же предосторожностями понесли, ещё…
Были у Эрнеста.
Заштатный речь держал, об оживлении промышленности говорил и на меня пальцем показывал, как на пример для подражания.
Какой-то генерал, — из постороннего ведомства как-то попался, — экспромт в стихах в мою честь говорил, почему-то меня называл Дарьей:
"К тебе я обращаюсь, Дарья!
Тебе желаю: „жарь!" я!"
Послали за цыганами, за какими-то статскими советниками, — государственные вопросы решали, танцевали по этому случаю… не помню…
4-го сентября.
Кюба… Эрнест… Не помню… Ничего не помню…
Какого-то числа, день был без числа.
Очутился утром у Фелисьена под руку с тайным советником.
Официант спрашивает:
— Изволите за кем послать, или так в кабинете плакать будете?
— Как плакать? О чём плакать!
— А так, — говорит, — очень многие к нам поутру плакать приезжают. Возьмут кабинет, смотрят на реку и плачут. Потому что душу имеют.
— Да ведь этак, — говорю, — и самоубийством кто может кончить?
— Не извольте, — говорит, — беспокоиться. Мы петербургское лицо знаем. Зачем петербургскому лицу до этакого отчаяния чувств доходить. Отплачется у нас и опять за прежнее с новыми силами примется.
— Дай, — говорит мой спутник, — нам большой кабинет. Много плакать хочу! Тот вот, где мы намедни всем ведомством плакали.
Отвели. Подали фрукты, ликёры, нашатырного спирта, одеколона, — и заперли.
Величественный момент пережил. Исповедь тайного советника слышал и рыданиям его внимал.
Плакал мне в жилетку. Бил и себя и меня в грудь.
— Знаю я вас! — кричит. — Вы на нашего брата глядите, думаете: "Ишь пиршествует! Ишь доволен! Ишь кому жить!" А вы нам внутрь заглядывали? А вы знаете, что у нас внутри-то делается? Внутри?! У меня, например! Внутри у меня — солитёр! Знаешь ты это?
— Как, — говорю, — солитёр?
— Так, — говорит, — солитёр в желудке. У другого жена — транжирка, другого француженка разоряет, на правильной стезе им удержаться не дают. А я от этого воздерживаюсь. Я даже с одним пустынножителем в переписке состою. Но меня солитёр губит! Жены нет, француженки нет, — солитёр! Я как, может быть, страдаю! Ты думаешь, я не чувствую? Я всё, брат, чувствую. Я утром просыпаюсь, думаешь, не решаю? Решаю! "Так поступать буду, этак. Баста. Довольно". Клятву даю. А иду мимо Милютиных лавок и вдруг вижу в окне фигу. Индийскую фигу! И вдруг мой солитёр поднимается: фигу ему, подлецу, подай! Знать ничего не хочет! Подай фигу! Устриц ему, негодяю, шабли, рейнской лососины, пулярку с трюфелями! Ну, и иду к вам, к предпринимателям подлым! И сдаюсь: кормите моего солитёра. А если бы у меня не солитёр! Может, судьбы России иные были бы. А солитёр! Мне бы по моему солитёру совместителем восьми ведомств надо быть. А у меня одно. Не свидетельствовали.
Тут уж я его утешать начал:
— Не плачьте, — говорю, — разве эта ваша вина? Ах, как у нас, без достаточного усмотрения, назначают. Надо бы медицинскому освидетельствованию подвергать. По болезни и должность. Например, печень у человека, — в губернаторы. Ежели губернатору да печень этакую хорошенькую, — он так губернию подтянет, земства эти самые — любо-дорого. А то что ж, помилуйте. Был в одной из соседних губерний губернатор. Так у него сахарная болезнь. Разве губернаторское страданье? Машинку он себе выписал, "восхожденье на горы" называется. Утром, как встанет, — сейчас палочку, шапочку даже тирольскую для иллюзии надевал, и начинает по ступенькам "восхождение". А преданный ему камердинер в это время из мехов в него дует. Будто буря в горах. "Высоко я, — спрашивает, — Василий?" — "Ух, как высоко, — говорит, — ваше п-во, даже не видать!" Нешто это порядок? Является правитель канцелярии, язвительный мужичонка был. "Ваше, — говорит, — п-во, в земстве революция: опять шесть новых школ хотят строить!" А губернатор ему: "Ах, какой вы неосторожный! Я вчера на 7,000 футов над уровнем моря поднялся, в ледниках ночевал и теперь к вершине Чимбораза поднимаюсь. А вы мне вдруг о каком-то земстве. Мне впору под ноги смотреть. Вы знаете, что такое вершина Чимборазо? Направо пропасть, налево пропасть, а посредине тропиночка, как нитка. До земства ли тут? Оставьте их в покое!" И распустил. А будь у него печень! Решительно необходимо медицинское освидетельствование.
Обнял меня старик:
— Правильные, — говорит, — твои слова! Верно говоришь!
Однако, часа два ещё всё-таки плакал. А потом его солитёр себе устриц спросил, и он мне бумагу подписал.
Вернулся домой, нашёл городскую телеграмму от директоров нашего предприятия:
— Где пропадаете? Акции идут в гору.
Слава Богу!
7-го сентября.
Караул! Пожар! Катастрофа! Всемирный потоп! Всё погибло. Разрушено. Ничего нет.
Нефть… фонтаны… Кюба… Эрнест… акции… ничего… ничего… не существует.
Сейчас получил из дома письмо.
Жена пишет:
"Наконец, узнала истинную причину, почему огурцы провоняли".
Чёрт тебя узнавать просил!
"Оказывается, эта дура Афимья, когда капусту в погреб спускали, раскокошила бочку с керосином, который был куплен на зиму, и вышибла днище. Оттого и огурцы теперь погибли, и земля около кладовки керосином пропиталась, и даже варенье"…
Потонуть тебе в твоём варенье.
Кинулся к Кюба, мёртвый, прямо мёртвый, повалился на диван.
— Всё… всё… погибло… днище… — только и говорю.
Отпоили водой.
— Что случилось? — спрашивают.
Рассказал всё толком.
Расхохотались.
— Только-то?
— Как, — говорю, — только? Чёрта вам ещё?
— Велика, — говорят, — важность! Акции, и даже все уж учредительские, проданы. Вот они, денежки-то.
— Да что ж делать теперь? Делать что?
— Как что делать? Рыть будем. Ну, нефти нет, — может быть, другое что есть. Может, там золото есть. Почём знать? Денег не хватит, — дополнительный выпуск акций можно сделать. Ты чем нюнить-то, садись-ка вот, ходатайства о выпуске облигаций подписывай. Облигации теперь надо выпускать. Вот что.
Подписал. Величественно!
Опять день без числа.
Живу. И промышленность, чувствую, живёт. Ведь подумать только, как это оживит Рязанскую губернию! Ах, Петербург! Обо всей России думает!
Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 123
Источник: http://www.warandpeace.ru/ru/reports/view/47584/ | 