Столыпин понимал тупиковость российского аграрного пути — в этом был его плюс. Россию душила аграрная перенаселенность и, в то же время, недостаток рабочих рук в промышленности купировал ее промышленное развитие.
Крестьянство составляло 85% населения Империи и было удручающе малопродуктивно. Что оно вырабатывало, то и съедало (впрочем, из объема съеденного надо, само собой, вычесть огромные выкупные платежи, но это немного другая история), и беспрерывно при этом «пухло» с голоду. И вот, болея (надо полагать, вполне искренне) за русские национальные интересы, Столыпин решил с этим безобразием покончить путем своей знаменитой аграрной реформы.
9 ноября 1906 года звучит первый залп реформы: указ о разрешении выхода из общины. Несколько позже издается указ, уже принуждающий крестьян к выходу из общины и обязывающий их разверстать общинную землю. Столыпин хотел заменить общинное сельское хозяйство хозяйством хуторским, желал превратить часть общинников в «крепких единоличников», способных генерировать прибавочный продукт и продавать его на рынке. А остальных — выдавить в город, в промышленность, или отправить колонизовать Сибирь.
Пикантность ситуации состояла, правда, в том, что Столыпин стремился провести свою реформу сугубо за счет крестьянских земель, оставляя неприкосновенными земли помещиков, в руках которых находился очень значительный земельный фонд — особенно в центральных и умеренно-южных губерниях Европейской России, где крестьяне страдали от малоземелья.
К началу ХХ века помещичье землевладение представляло собой самый «тяжелый» осколок феодализма в экономике России. Основная масса помещичьих хозяйств была также крайне малопродуктивна (исключение составляли лишь работающие на капиталистических принципах товарные поместья Причерноморских губерний, некоторых районов Украины и, отчасти, Поволжья — они-то и давали основную массу экспортировавшегося из России хлеба, но на положение подавляющего большинства сельского населения этот товарный хлеб влиял мало). Помещичье сословие откровенно деградировало: будучи, с одной стороны, освобожденным от обязательной государственной службы, а с другой, — неспособным в основной своей массе к организации производительного труда, оно превратилось в паразитарный класс, стало рассадником праздности и реакции.
Все это, тем не менее, не помешало Столыпину зарезервировать в своем «светлом капиталистическом завтра» для этого непроизводительного сословия непомерно большое, в сравнении с его реальной ролью в жизни России, место. Странными, видимо, были у Петра Аркадьевича представления о капитализме — странным был бы и его капитализм, будь он построен. Впрочем, чем-то очень знакомым веет от столыпинского сословного «патернализма». Да и к «странному капитализму» нам не привыкать.
Но самым удивительным в задуманной Столыпиным реформе было то, что «великий державный ум» России начал ее, немного не обеспокоившись проблемой материального обеспечения своих реформируемых подопечных. Для того, чтобы выделиться из общины, крестьянину нужно, как минимум, иметь пару лошадок и железный плуг. Кроме того, необходимо обладать какими-то средствами, способными подстраховать в момент перехода к новой системе — для перевода хозяйства к интенсивному земледелию требуется капитал, причем капитал, по крестьянским меркам, немалый. Нужен также доступ к лесу и средства для его покупки, поскольку у единоличного крестьянского хозяйства, как минимум, появляется нужда в дополнительных хозяйственных постройках.
Какова же была ситуация в сельском хозяйстве России на момент реформы (и, кстати говоря, еще долгое время после ее бесславного завершения)?
А вот какая. Даже в 1910 году (т.е. три-четыре года после начала реформы) на более чем 20 миллионов крестьянских дворов приходилось всего 5,5 миллионов железных плугов. Плюс 8 миллионов деревянных сох, но с сохой (или деревянным плугом) «по-фермерски» не похозяйствуешь. И в светлое капиталистическое будущее на ней не уедешь.
Впрочем, и ехать-то было почти не на чем. В 1912 году у 31,6% крестьянских дворов в России не было даже лошадей — пахали на себя. Еще в трети хозяйств имелась в наличии одна лошадь. То есть даже лошадь с деревянной сохой для реформируемых г-ном Столыпиным крестьян были, в известной степени, роскошью. Причем и эта среднестатистическая лошадь от переработок и жидких харчей в любой момент могла пасть. А заменить ее в большинстве случаев было нечем, ибо сия «биотехнология» по тем временам стоила бешеных денег — 80-90 руб. за голову (и это при том, что зерно скупалось оптовиками по 20-50 коп. за пуд). Между тем свободных денег и сбережений у абсолютного большинства крестьян не было. Доступа к лесу тоже не было: после «освобождения» крестьян в 1861 году, лес, по большей части, остался в собственности помещиков, которые предпочитали продавать его лесопромышленникам. Лес был очень дорог, и купить его крестьяне не могли — могли лишь подворовывать, но на «подворовывании» реформу с места не сдвинешь (особенно, если учесть, что на страже интересов помещиков стояло то же самое государство, которое и принуждало крестьян к «выделению»).
Что же получается? Получается очень странная вещь: затевает великий государственник реформу, принуждает крестьян к глобальному переустройству всей их жизни, но при этом не обеспечивает их ни финансовыми средствами, необходимыми для самостоятельного обустройства (субсидии были мизерны), ни достаточной технологической базой. К слову сказать, Россия на тот момент вообще не располагала достаточными ресурсами для ее создания. Петр Аркадьевич не позаботился о том, чтобы элементарно просчитать свою реформу, свести кредит с дебетом. Парадоксально то, что Столыпин не понял элементарную, в принципе, вещь: пуститься на эксперимент, в «самостоятельное плавание» крестьянин (как, собственно, и любой человек) может только тогда, когда решена главная проблема — выживание. Для этого нужен какой-то избыток прибавочного продукта, накопленный «запас прочности». А как можно идти на эксперимент, когда запаса прочности не только нет, но и само выживание — путем круговой хозяйственной поруки — обеспечивается в русских условиях исключительно за счет института, который, по условиям того же эксперимента, и идет под снос? Оставался ли тут хоть какой-нибудь шанс на успех? Вопрос повисает в воздухе. Предупреждали Петра Аркадьевича «правые», что «доведет он дело до цугундера»: так оно и получилось.
Как же идея крестьянской реформы появилась в голове Столыпина?
Ларчик открывается просто. В свое время Петр Аркадьевич был губернатором в Гродно и наблюдал там быт прусско-прибалтийских и западно-белорусских хуторян. Он ему понравился, и Столыпину запала в голову мысль: «внедрить» сей быт в великорусских губерниях. Но, будучи русским интеллектуалом, он, разумеется, не стал задумываться о ряде занудливых, мешающих полету фантазии деталей. В частности, а насколько, собственно говоря, велик «коэффициент подобия» прусско-прибалтийской и великорусской аграрных систем?
В Прибалтике — многополье и достаточное количеством земли на одно хуторское хозяйство, а в Великороссии — трехполье и аграрное перенаселение. В Прибалтике пахали преимущественно железными плугами, а в Великороссии — в основном деревянными сохами. В Прибалтике и Западной Белоруссии — и скота на одно хозяйство много больше (а, значит, больше и удобрений), и вегетационный период длиннее, и климатических «экстримов» (поздние заморозки, чередование «холодных лет» с засухами) меньше, и аграрная культура выше. Совокупность этих факторов позволяла крестьянину получать более высокие и стабильные урожаи, вырабатывать более высокий прибавочный продукт и существовать вне общины.
Столыпинская «реформа» закончилась полным конфузом. Экономический историк С.В. Онищук, опирающийся в своей работе на данные, приведенные в фундаментальном труде известного экономиста А. Финн-Енотаевского [1], пишет в своей работе [2]:
Эффект столыпинской кампании был ничтожным. Падение всех показателей на душу населения в сельском хозяйстве продолжалось, обостряя секторный разрыв. Количество лошадей в расчете на 100 жителей Европейской России сократилось с 23 в 1905 до 18 в 1910 г., количество крупного рогатого скота — соответственно с 36 до 26 голов на 100 человек… Средняя урожайность зерновых упала с 37,9 пуда с десятины в 1901-1905 гг. до 35,2 пуда в 1906-1910 гг. Производство зерна на душу населения сократилось с 25 пудов в 1900-1904 гг. до 22 пудов в 1905-1909 гг. Катастрофические масштабы приобрел процесс абсолютного обнищания крестьянства перенаселенного центра страны. Избыточное рабочее население деревни увеличилось (без учета вытеснения труда машинами) с 23 млн. в 1900 г. до 32 млн. человек в 1913 г. В 1911 г. разразился голод, охвативший до 30 млн. крестьян.
За последние 60 лет, предшествовавших революции 1917 года, самым урожайным в России выдался 1909 год. И что же? В этот год 35-ю губерниями страны с общим населением 60 млн. человек было произведено по 15 пудов зерна на человека. Это было официальным физиологическим минимумом [3]!
В 1912 году Россия вышла на первое место в Европе по валовому сбору зерна. Об этом факте современные певцы столыпинской реформы, само собой, упомянуть не забывают. О чем они забывают упомянуть, так это о том, что по урожайности Россия оставалась на одном из последних мест на континенте, а основными производителями зерна и поставщиками его на международный рынок были сравнительно немногочисленные помещичьи хозяйства «нового типа», концентрирующиеся в Причерноморье. Именно они и «кормили Европу». Однако успешное окормление оной отнюдь не предполагало, что в самой России оставалось достаточно зерна на прокормление своего собственного крестьянского населения. Капиталистические поместья Причерноморья ведь работали для получения прибыли, они ориентировались на удовлетворение внешнего платежеспособного спроса, а не физиологических потребностей перебивавшихся с мякины на лебеду обитателей русской деревни. Экономисты-аграрии Н. Якушкин и Д. Литошенко в своей статье «Голод в России», опубликованной в «Новом энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона (1913), подчеркивают, что голодовками в 1906, 1907, 1908 и 1911 годах были охвачены и центральные, и восточные губернии страны — и даже вроде бы изобилующая хлебом Новороссия [4].
Так что «кормить Европу» и «быть сытыми самим» — это две совершенно разных песни. Можно «кормить» и при этом голодать. А можно не экспортировать хлеб и при этом жить в полном достатке. Все зависит от приоритетов и — замечу — от способа и цели производства.
Голод, разразившийся в России в 1911 году — четыре года спустя после начала реформы — был особенно страшен. Агроном К. Крылов писал, например, в известной своей реакционностью и проправительственной позицией газете «Новое время» [5]:
Оренбургская губерния. Тяжелый момент переживает наш казак. Не успел он оправиться от недорода прошлого года, как надвинулось на него новое неурожайное бедствие, еще более ужасное. На территории Троицкого и Челябинского уездов я знаю несколько поселков, где по десятку семей едят только через день и притом хлеб, испеченный из муки, наполовину разбавленной мякиной и ухоботьем прошлого года. Скотоводческое хозяйство спешно ликвидируется.
По свидетельству все той же газеты, «Общество охранения народного здравия собрало представителей 22-х общественных петербургских организаций с целью обсудить, как организовать врачебно-продовольственную помощь тем губерниям, население которых гибнет от голода»... [6].
А. Финн-Енотаевский [7:134-135] имел сказать об эффекте, произведенном столыпинской реформой следующее:
Все это ведет к обезземеливанию массового крестьянина, что при настоящих условиях имеет своим результатом не столько пролетаризацию, сколько увеличение пауперизма в деревне. Переход земли в единоличную собственность сам по себе еще не делает прогресса в земледелии. Все остальные условия, препятствующие земледельческой культуре, остаются в силе.
Содействуя развитию зажиточного крестьянского хозяйства за счет массового, отнимая у него землю в пользу богатого, толкая массового крестьянина на усиленную ликвидацию своего хозяйства, обезземеливая его в то время, когда наша экономическая жизнь требует увеличения земли у крестьянской бедноты, — этот закон содействует обнищанию широких слоев крестьянства, а вместе с тем и регрессу земледельческой культуры.
Именно отсюда и проистекают усиливающиеся, по мере развертывания столыпинской реформы, голодовки.
К доблести Столыпина, надо отметить, что он не замалчивал, подобно современным нам «дорогим россиянам», последствия своих реформ, а честно, с открытым забралом, публиковал более чем неудобные для себя цифры в кадетской газете «Русь» и газете «Заря». Но, разумеется, современный читатель не будет копаться в подборках этой пожелтевшей от времени прессы, а современный пропагандист его просвещать не спешит.
Более того, после того, как Столыпин съездил в Сибирь, он констатировал, что отправленные на колонизацию оной крестьяне в своем абсолютном большинстве восстановили на новых местах общину, и даже имел мужество признать, что это было разумно, ибо по одиночке в условиях Сибири было не выжить. Это признание дорогого стоит.
Впрочем, выжить без общины в условиях России для абсолютного большинства было невозможно и в русской Европе. Потому и выделилось из общины, в конечном итоге, всего лишь порядка 5% дворов. При этом многие из тех, кто первоначально принял или был вынужден принять такое решение, вернулись в общину, а множество — разорилось. Огромное число крестьян — бедняков и середняков — прогорело по той простой причине, что без общинной поддержки они не могли прокормиться на своих мизерных наделах. При этом их превращение в сельский пролетариат не состоялось по причине отсутствия достаточного количества работодателей [7]. Именно эта безработная и почти безземельная сельская беднота и стала, как позже писал Ленин, «социальной опорой большевиков» в деревне. За что боролись, на то и напоролись.
Что касается «выдавливания» сельской бедноты в города, то оное отчасти действительно имело место (хотя и в значительно меньшем объеме, чем предполагалось), но приняло такие формы, каких Столыпин не ожидал. Разорившиеся крестьяне не столько пополнили ряды производительного рабочего класса, сколько создали массовую прослойку люмпен-пролетарской бедноты — тот самый «горючий материал», на который опять-таки возлагал особые надежды Владимир Ильич.
А вот с образованием класса «производительных хозяев», на которых делал ставку Петр Аркадьевич, мало что получилось. Землю в деревне скупали в основном зажиточные горожане — разного рода купцы и торговцы — и сдавали ее в аренду разорившимся середнякам и малоземельной бедноте. Эти землевладельцы и составили костяк социальной группы «кулаков» — но не «крепких хозяев», о которых грезил «великий реформатор», а сельских рантье. Это означало, что порочный круг малоземельности, бедности и малой продуктивности Столыпину разорвать не удалось. Он лишь обострил уже имевшиеся на селе проблемы, создав солидную армию арендаторов, — люмпенизировал тех, кто раньше худо-бедно перебивался за счет общины.
Короче, «все пошло не так» и привело не к тому, что хотелось. Это обстоятельство и было официально зафиксировано в 1917 году Временным правительством, которое признало реформу «несостоявшейся».
Сей пафосный человек озлобил и разорил огромное количество крестьян и тем самым сотряс Россию больше, чем все подпольные организации бомбистов, вместе взятые. При этом он ухитрился произнести эти слова не где-нибудь, а в «Речи об устройстве быта крестьян и о праве собственности». Устроил один крестьянский быт…
Столыпинская реформа с ее большим переделом, обезземеливанием, сомнительной идеей колонизации Сибири и знаменитыми «галстуками», о которых у нас не было времени и места даже и поговорить (а надо бы!), стали вехами на пути к революциям 1917 года. Именно в ходе реформы крестьяне окончательно потеряли веру «в Царя и Отечество» и превратились из самого консервативного в самый революционный элемент встающей на дыбы России.
Обобщая настроения «подлого сословия», земской деятель Д.Н. Шилов отмечал [8: 43-44]:
…пропасть, отделяющая государственную власть от страны, все растет, и в населении воспитывают чувство злобы и ненависти. Столыпин не видит или, скорее, не хочет видеть ошибочности взятого им пути и уже не может с него сойти.
О настроениях крестьян можно судить по массе решений сельских сходов, опубликованных в монографии Л.Т. Сенчаковой «Приговоры и наказы российского крестьянства. 1905-1907 гг»., 1994 года издания [9]. Из них видно, что крестьяне принципиально отвергали реформу и навязываемое им землеустройство. По свидетельству автора, среди приговоров нет ни одного, в котором бы столыпинская реформа одобрялась. Основным мотивом было отрицание идеи выделения из общины и возможности купли-продажи входящей в нее земли. Под таким неприятием крылись вполне рациональные соображения.
Требовать отмены закона 9 ноября 1906 г., разрешающего выход из общины и продажу надельной земли, так как закон этот через 10-15 лет может обезземелить большую часть населения и надельная земля очутится в руках купцов и состоятельных крестьян-кулаков, а вследствие этого кулацкая кабала с нас не свалится никогда.
Так звучит обобщенный приговор крестьян Костромской губернии [10:141]. Эти крестьяне ясно отдавали себе отчет в том, что для них двадцать спокойных столыпинских лет равносильны катастрофе.
В Рыбацкой волости Петербургского уезда крестьяне подвели под свое решение еще более расширенное обоснование [10:141-142].
По мнению крестьян, этот закон Государственной Думой одобрен не будет, так как он клонится во вред неимущих и малоимущих крестьян. Мы видим, что всякий домохозяин может выделиться из общины и получить в свою собственность землю; мы же чувствуем, что таким образом обездоливается вся молодежь и все потомство теперешнего населения. Ведь земля принадлежит всей общине в ее целом не только теперешнему составу, но и детям и внукам.
Всей землей правила вся община и за таковую землю вся община платила подати, несла разного рода повинности и распоряжалась землею, убавляя от многоземельных и прибавляя малоземельным, и потому никто не может требовать себе выдела земли в частную собственность и потому наша волость этого допустить не может. Она не может допустить и мысли, чтобы малосемейные, но многоземельные крестьяне обогащались за счет многосемейных, но малоземельных…
Отказывались крестьяне и переселяться в Азию.
Сход села Яковлево Орловской губернии высказался в своем наказе в Государственную думу в 1906 году следующим образом [10:143]:
Мы в кабале у помещиков, земли их тесным кольцом окружили наши земли, они сытеют на наших спинах, а нам есть нечего, требуйте во что бы то ни стало отчуждения земли у частновладельцев-помещиков и раздачи ее безземельным и малоземельным крестьянам. Казенных земель у нас нет, а переселяться на свободные казенные земли в среднеазиатские степи мы не желаем, пусть переселяются туда наши помещики и заводят там образцовые хозяйства, которых мы здесь что-то не видим.
Еще определеннее высказались на тему предложенной
Столыпиным «миграции» крестьяне села Пушкино Костромской губернии [10:142]:
Если вы уже очень хвалите Сибирь, так и переселяйтесь туда сами. Вас меньше, чем нас, а, следовательно, и ломки будет меньше. А землю оставьте нам.
Статский советник А.И. Комаров писал касательно возвращавшихся в 1911 году из Сибири крестьян, так называемых «обратных переселенцев», число которых составляло 60% от тех, кого переселил туда Столыпин [11]:
Возвращается элемент такого пошиба, которому в будущей революции, если таковая будет, предстоит сыграть страшную роль… Возвращается не тот, кто всю жизнь был батраком, возвращается недавний хозяин, тот, кто никогда и помыслить не мог о том, что он и земля могут существовать раздельно, и этот человек, справедливо объятый кровной обидой за то, что его не сумели устроить, а сумели лишь разорить, — этот человек ужасен для всякого государственного строя.
Статский советник как в воду смотрел. Уже во время гражданской войны, точнее 18 мая 1919 года, военный министр Колчака генерал А.П. Будберг набросал в своем дневнике следующие строки [12:214]:
Восстания и местная анархия расползаются по всей Сибири… главными районами восстаний являются поселения столыпинских аграрников… В шифрованных донесениях с фронта все чаще попадаются зловещие для настоящего и грозные для будущего слова «перебив своих офицеров, такая-то часть передалась красным».
К сему надо добавить и то обстоятельство, что вернувшиеся из Сибири «столыпинские аграрники» стали опорой революции и в Европейской России. Да и обезземеленные реформой крестьяне из тех, что остались на местах, тоже, мягко говоря, не дремали.
Дальнейшее нам хорошо известно.
Вот так, по иронии злой судьбы и мачехи-истории, «умница» Столыпин, не желавший «великих потрясений» и алкавший «великой России», организовал великие потрясения и внес свой посильный вклад в дело революции. Диалектика-с.
***
Полностью читать здесь:
http://www.apn.ru/publications/article21329.htm
Источник: http://aleks1958.livejournal.com/380344.html | 