Нефедов С.А.: О причинах русской революции (сокр. версия)

Была ли русская революция начала XX века случайностью или кризис был обусловлен долговременными экономическими процессами?

До 80-х годов прошлого века причину революции видели в ухудшении положения народных масс, и прежде всего, крестьянства; главной причиной оскудения крестьянства считался быстрый рост населения, приведший к острой нехватке земли. Но в 80-х годах эта точка зрения была поставлена под сомнение в работах П. Грегори, П. Гатрелла, Дж. Симмса, С. Хока, и ряда других авторов. Отмечая фиксируемый в конце XIX-начале ХХ века рост населения и душевого производства, эти авторы полагают, что российская аграрная экономика находилась на пути поступательного развития, и уровень потребления увеличивался. Эту точку зрения на динамику аграрного развития разделяет и известный российский историк Б. Н. Миронов, который говорит не только об увеличении потребления, но и о том, что его уровень «в целом удовлетворял существовавшие в то время потребности в продовольствии».
Но почему же тогда произошла революция?

В начале XIX века средний уровень чистого сбора был достаточно высоким - более 24 пудов на душу населения. За полвека посевы возросли, но урожайность упала, и рост населения привел к падению чистого сбора до 18,9 пуда)>[2]> (Ковальченко, 1959: 73-74).

График на рис. 2, показывающий динамику чистого сбора,  в целом подобен графику классического демографического цикла (рис. 1). Как мы увидим далее, минимальная душевая норма потребления зерна в пищу составляет примерно 15,5 пуда; что касается расхода зерна на фураж, то в середине столетия у крестьян было еще достаточно пастбищ, и скот очень редко кормили зерном, поэтому можно предположить, что минимальная норма потребления хлеба в пищу и на фураж составляло около 17 пудов.

Таким образом, падение душевых сборов в первой половине XIX века привело к тому, что потребление приблизилось к минимально возможной норме.Падение потребления, в свою, очередь замедлило рост населения; естественный прирост уменьшился с 0,91% в 1795-1833 гг. до 0,58% в 1834-1850 гг. и до 0,49% в 1851-1857 гг. (подсчитано по: Кабузан1963: табл. 17).

Рис. 2. Динамика населения и душевого чистого сбора в 36 губерниях России
ПРИМЕЧАНИЕ, Источник: (Ковальченко, 1959: 73-74).

Имеются и другие свидетельства ухудшавшегося продовольственного положения. Это прежде всего, участившиеся голодовки. Голод, распространявшийся на обширные территории, отмечался в 1833-34, 1839-1840, 1848, 1856 годах. В 1847-1849 годах к голоду присоединились его обычные спутники – эпидемии, и вследствие постоянного недоедания огромных масс эпидемия холеры приняла катастрофический характер. Толпы нищих, как тени, блуждали по селам, прося милостыню; крестьяне питались мякиной и лебедой. Зимой к холере присоединились цинга и оспа. Причина распространения этих болезней, докладывал воронежский губернатор, «заключается преимущественно в недостатке питательной и привычной пищи». «Болезнетворное влияние это еще более усиливается от недостатка в топливе, которое, в безлесных уездах, состоит большей частию из соломы, употребляемой на корм животным, с раскрытием даже избовых крыш». В 1848 г. по данным Министерства внутренних дел только от холеры погибло 668 тыс. человек, а в целом по России, по некоторым оценкам, число жертв эпидемии и голода в 1847-1849 годах составляло около одного миллиона (Нифонтов 1949: 43; Кабузан 1982: 69). Голод привел к невиданной до тех пор волне крестьянских волнений. В 1848 году было зарегистрировано 160 крестьянских волнений – число, примерно в четыре раза превышающее средний уровень (Литвак 1967: табл. 1) .

Для второй половины XIXвека имеются более подробные данные, которые позволяют судить об уровне потребления с учетом вывоза и расходов на винокурение. Однако и здесь официальные данные становятся предметом дискуссии...

реальное потребление в пищу должно было составить в 1901-1914 годах не более 21,1-7,1 =14 пудов, а в 1909-1914 годах 22,7- 7,1= 15,1 пуда.
Для того чтобы оценить эти данные, необходимо сравнить их с минимальной душевой нормой потребления на продовольствие и фураж (нормой остатка на потребление). Как отмечалось выше, минимальная норма расходов на фураж составляет 7,1 пуда. Какова минимальная норма потребления в пищу? Считается, что рабочий-мужчина, так называемый «едок», занятый на сельскохозяйственных работах, должен получать с пищей не менее 3860 ккал в день, а на отдыхе и при легкой работе достаточно 2600 ккал (Крестовников 1912: 32). ЦСУ СССР в 1920-х годах считал, что средним условиям крестьянской жизни и работы удовлетворяет норма в 3750 ккал(Состояние… 1928: 50). Среднестатистическая «душа» потребляет в 1,4 раза меньше «едока», следовательно, минимальная норма для сельской души составляет 2680 ккал в день. Естественно, хлеб и картофель обеспечивали лишь часть этой энергетической потребности, и норма их потребления зависела от присутствия в рационе других продуктов, прежде всего, молока и мяса. В развитых странах с высоким потреблением продуктов животноводства норма потребления хлеба была существенно меньше, чем в России, где на хлеб и картофель приходилось 78% общей калорийности рациона. По упомянутым бюджетным обследованиям крестьянская душа в 1896-1913 годах в среднем получала 2952 ккал в день, потребляя при этом 17,5 пуда хлеба и картофеля в год. Отсюда легко подсчитать, что при сохранении той же структуры питания для обеспечения нормы в 2680 ккал необходимо 16,1 пуда хлеба и картофеля в год (напомним, что мы пересчитываем картофель на рожь в соотношении 1:5). Городская душа потребляет хлеба примерно на 23% меньше (Лосицкий 1927b: 18) и можно подсчитать, что при доле городского населения в 15% норма потребления хлеба и картофеля для всего населения составит примерно 15,5 пуда.

Таким образом, минимальная норма потребления в пищу составляет 15,5 пуда, а суммарная норма потребления в пищу и на фураж (остатка на потребление) – 22,6 пуд. Эти цифры как раз характеризуют среднее потребление в 1909-1913 годах, то есть потребление крестьян даже в лучшие для России времена поддерживалось лишь на уровне минимальной нормы. Однако при этом в силу статистического разброса половина населения получала пищи меньше нормы, и были периоды (1906-1910 годы), когда среднее потребление опускалось ниже нормы и тогда недоедало более половины населения.

Представление о том, какой уровень потребления нужно иметь, чтобы реально «удовлетворять существовавшие в то время потребности в продовольствии» и достичь социальной стабильности дает сравнение России с другими государствами.

Таблица 3. Чистый остаток хлебов и картофеля (в пересчете на хлеб 1:4) после вычета посевного материала («производство») и остаток с учетом экспорта и импорта («потребление») на душу населения в конце XIX века:
Страна Производство/Потребление
Франция 30,2/33,6
Австро-Венгрия 27,4/23,8
Германия 24,2/27,8
Бельгия 23,7/27,2
Великобритания 12,5/26,4
Россия 24,3/19,5
ПРИМЕЧАНИЕ. Источник: Лохтин П. Состояние сельского хозяйства России сравнительно с другими странами. Итоги к XX-му веку. СПб, 1901. С. 216-217). Расходы на винокурение здесь не учитывается.

Следует признать, что даже по сравнению с густонаселенными европейскими странами душевое производство хлеба в России было сравнительно невелико, примерно как в Германии и Бельгии. Но в то время как Германия, Бельгия и другие страны ввозили зерно, Россия его вывозила, и в результате уровень потребления в России намного отставал от стабильных западных государств. 

Б. Н. Миронов и некоторые американские историки полагают, что положение в российском аграрном секторе в конце XIX века улучшалось. Действительно, душевой чистый сбор по данным губернаторских отчетов в середине XIX века составлял 18,9 пуда, а остаток на потребление в начале XX века – около 21 пуда. Однако такое сопоставление данных не свидетельствует о росте потребления хлеба в пищу. Нужно учитывать, что эти величины включают расходы на фураж. В балансе Б. Н. Миронова эти расходы в 1860-е годы и в 1909-1913 гг. указаны одинаковыми – 18 кг (1,1 пуда) на душу населения (Миронов 2008: 92) – благодаря этому и создается обманчивая картина «удовлетворения потребностей». В действительности за это время расходы на фураж резко возросли: количество лошадей увеличилось в полтора раза (Wheatcroft 1991: 144), а пастбища в густонаселенных районах были большей частью превращены в пашню. В связи с процессами урбанизации резко возросла численность лошадей в городах и на заводах, где их кормили, в основном, зерном. Все это привело к тому, что перед войной душевой расход зерна на фураж составлял минимум 7,1 пудов (Лосицкий 1918: 22, 28). Таким образом, за вычетом фуража, потребление хлеба и картофеля в пищу фактически осталось на минимальном уровне около 15 пудов: росли лишь расходы на фураж. Отметим, однако, что увеличение этих расходов отнюдь не свидетельствовало об увеличении потребления мяса: количество мясо-молочного скота на душу населения уменьшалось (Wheatcroft 1991: 145).

Поскольку мы не знаем более точно динамики расходов на фураж в промежутке между серединой XIXи началом ХХ века, то мы никогда не сможем определить точную динамику потребления в пищу в этот период. Однако в целом вопрос об этой динамике имеет лишь академический интерес: важно, что в начале ХХ века потребление в пищу оставалось очень низким. Таким образом – в соответствии с теорией демографических циклов -  с ростом населения потребление к середине XIXвека упало до минимального уровня и затем колебалось возле него – главным образом, в результате климатических отклонений. На этом минимальном уровне любой толчок - большой неурожай или неудачная война -  мог вызвать революцию.

При отсутствии у многих крестьян запасов зерна толчком к восстанию мог быть  большой неурожай. Специфика сельского хозяйства России заключалась в том, что урожаи сильно колебались. Подсчитано, что отношение максимального урожая ржи к минимальному в 1901-1910 годах составляло в России 1,67, во Франции – 1,28, в Германии -1,18 (Череванин 1927: 161).  Как показал С. Уиткрофт (Wheatcroft 1991) урожаи сильно колебались не только год от года, но в среднем по пятилетиям, поэтому пятилетний сглаживающий тренд имеет циклический характер. График на рис. 3 аналогичен графику, приводимому С. Уикфортом, но счет ведется  по хозяйственным годам и учтены расходы на посев, благодаря чему реальное потребление можно сравнивать с минимальной нормой. Однако это опять-таки потребление в пищу и на фураж, а не чистое потребление; кроме того, здесь не учитываются расходы на винокурение, а также потребление картофеля.

Рис.3. Душевой чистый остаток хлебов за вычетом посева и вывоза по 50 губерниям Европейской России

Судя по этим материалам, в пятилетие 1908/09-1913/14 гг. был действительно достигнут максимум потребления, но примерно такой же максимум имелся в предыдущем цикле в пятилетие 1900/01-1904/05. Таким образом, вполне вероятно, что подъем 1909-1913 года был очередным циклическим подъемом, и мы не можем уверенно экстраполировать в будущее рост 1909-1913 годов. Очевидно также, что нельзя использовать изолированные данные 1909-1913 годов для подтверждения тезиса о «наступающем благополучии», и нельзя ограничиваться сравнением уровня потребления в произвольно выбранных пятилетиях. Между тем, П. Грегори, чтобы показать рост потребления в дореволюционной России,  сравнивает потребление лишь в 1885-1889 и 1897-1901 гг. Более того, американский иследователь не учитывает потребление овса и ряда других культур и ведет исчисление не в натуральных, а стоимостных показателях, что завышает результат ввиду опережающего роста производства более дорогих - но не более калорийных – хлебов (Грегори 2003: 67).

Вместе с тем, анализ пятилетних средних отчасти вскрывает механизм социальной неустойчивости. График наглядно показывает, что по чисто климатическим причинам вслед за относительно благополучным периодом может прийти целое «голодное пятилетие». В таком случае для спасения от повторяющихся неурожаев не хватит запасов, накопленных в урожайные годы: чтобы стабилизировать повторяющие неурожаи, необходим более высокий общий уровень производства. На протяжении полувекового периода в России было два промежутка концентрации неурожайных лет, именно 1889-1892 гг. и 1905-1908 гг. В эти годы среднее потребление падало ниже минимальной нормы и недоедала уже не половина, а большая часть населения. Это был по-просту голод, голод 1892 года унес, по разным подсчетам, от 400 до 700 тыс. жертв (Robbins 1975:171), а голод 1905-1906 годов, судя по превышению реальной смертности над естественной, - около 350 тыс. (подсчитано по: Новосельский 1923: 117). Именно этот голод превратил тлеющую революцию 1905 года в крестьянскую войну (см.: Нефедов, 2005: 348-352).

Таким образом, на протяжении полувека Россия балансировала на грани голода, это было состояние Сжатия, которое характеризуется неустойчивым экологическим равновесием; это равновесие  в любой момент могло быть нарушено действием случайных факторов. Факторами, поддерживавшими это равновесие, были авторитет освободившей крестьян царской власти и воспитанная столетием искусственного отбора покорность бывших крепостных. Еще одним, едва ли не важнейшим, благоприятным обстоятельством был внешний мир. Единственная война, которую вела Россия 1861-1903 годах, была «маленькая победоносная война» с Турцией, популярная в народе война за освобождение «братушек-славян». Но неудачная война и потеря авторитета самодержавия могли привести к тому, что полуголодное население откажется подчиняться властям.

Роль экспорта

Потребление оставалось на уровне минимальной нормы, но душевой чистый сбор в период с середины XIXвека по начала ХХ века существенно вырос. Если бы все произведенное зерно оставалось в стране, потребление в начале XX века достигло бы примерно 25 пудов на душу – уровня социальной стабильности. Однако стремительный рост экспорта после постройки «вывозных» железных дорог привел к тому, что в 1870-90 гг. при росте душевого производства потребление убывало (Нефедов 2005: 253). 

Возникает естественный вопрос: почему это происходило? Почему был возможен вывоз, доводящий крестьян до голода? Очевидно, существовал слой землевладельцев, имевших для продажи большие количества хлеба, и этот хлеб при поощрении властей уходил за границу, в то время как миллионы бедняков голодали.  Кто были эти землевладельцы? Ответ, лежащий на поверхности, – это помещики. Действительно, помещики были кровно заинтересованы в том, чтобы продавать свой хлеб на мировом рынке, где цены были много выше, чем в России. В 1896 году совещание губернских предводителей дворянства напрямую потребовало от правительства еще более понизить тарифы на вывозных железных дорогах - сделать их ниже себестоимости перевозок (Соловьев 1979: 223).

«Лозунг “не доедим, а вывезем” был не пустым лозунгом, ибо рост внутренних цен был связан с ростом мировых цен, - писал известный экономист Н. П. Огановский. – Не только крестьяне центральных районов перманентно недоедали, не только производители яиц и птицы сами в рот их не брали… Главные сельскохозяйственные продукты шли за границу: половина товарного зерна, ¾ льна, яиц, половина масла. Отсюда ужасающая смертность детей, отсюда сила эпидемий, отсюда глухое недовольство масс, постоянная борьба всеми доступными крестьянам способами с помещиками и начальством и стихийные вспышки бунтов – предвестники революционной грозы» (Огановский 1927: 29).

На связь экспорта с помещичьим землевладением указывали ранее многие авторы (см., например: Кауфман 1918: 51).При 712 млн. пудах среднего ежегодного  вывоза в 1909-1913 гг. помещики непосредственно поставляли на рынок 275 млн. пудов (Ковальченко 1971: 190). Эта, казалось бы, небольшая цифра объясняется тем, что крупные землевладельцы вели собственное хозяйство лишь  на меньшей части своих земель; другую часть они сдавали в аренду, получая за это около 340 м н. руб. арендной платы (Анфимов 1962:  502). Чтобы оплатить аренду, арендаторы должны ыли продать (если использовать среднюю экспортную цену) не менее 360 млн. пудов хлеба. В целом с помещичьей земли на рынок поступало примерно 635 млн. пудов – эта цифра впо не сопоставима с размерами вывоза.

Конечно, часть поступавшего на рынок зерна поступала с крестьянских земель, кре тьяне были вынуждены продавать некоторое количество зерна, чтобы оплат ть налоги и купить необходимые промтовары; но это количество (около 700 млн. пудов) примерно соответствовало потреблению городского на еления. Можно условно представить, что зерн с помещичьих полей шло на экспо т, а зерно с крестьянских – на внутренний рынок, и огда получится, что основная часть помещичьих земель как б и не принадлежала России, население страны не получало продовольствия о этих земель, они не входили в со тав экологической  ниши русского этноса.

Но, может быть, Россия получала от хлебного экспорта какие-то другие преимущества? Возьмем для примера данные за 1907 г. В этом году было вывезено хлеба на 431 млн. руб.; взамен были ввезены высококачественные потребительские товары для высших классов (в основном, для тех же помещиков) на 180 млн. руб. и примерно 140 млн. руб. составили расходы русских  за границей – дело в том, что часть русской аристократии практически постоянно жила за границей. Для сравнения, в том же году было ввезено машин и промышленного оборудования на 40 млн. руб.,  сельскохозяйственной техники  – на 18 млн. руб. (Ежегодник России… 1910: 191-193; Покровский 1947: 383). Таким образом, помещики продавали свой хлеб за границу, покупали на эти деньги заграничные потребительские товары и даже жили частью за границей. На нужды индустриализации шла лишь очень небольшая часть доходов, полученных от хлебного экспорта.

Необходимо подчеркнуть, что ситуация в России не была чем-то особенным; в экономической истории много примеров, когда дворянство вывозило из страны хлеб, сужая экологическую нишу своего народа и доводя его до нищеты. Наиболее известный пример такого рода – это так называемое «второе издание крепостничества», когда дворянство балтийских стран под воздействием мирового рынка создавало экспортные хозяйства, фольварки, - и не только отнимало хлеб у своих крестьян, но и низводило их до положения, близкого к рабству. «Зерно, повсюду, где оно служило предметом широкой экспортной торговли, работало на «феодализацию»…- писал Фернан Бродель (Бродель 1992: 257). В этом смысле русский хлебный экспорт был остатком феодализма, он был основан на феодальном по происхождению крупном землевладении, и на той власти, которую еще сохраняло русское дворянство. Напомним, что согласно современным воззрениям уничтожение крупного землевладения является необходимым элементом «революции модернизации» - это теоретическое положение было сформулировано одним из создателей теории модернизации С. Блэком на основе обобщения опыта социальных революций и реформ в развивающихся странах (Black 1966: 73-74). Проект аграрной реформы, разработанный С. Ю. Витте и Н. Н. Кутлером, естественным образом вписывается в последовательность проектов такого рода, осуществленных впоследствии в различных странах Европы и Азии. Этот проект предлагал альтернативу революции 1917 года – но он не был реализован из-за сопротивления дворянства.

В результате была реализована другая, революционная альтернатива. В нашу задачу не входит описание долгосрочных последствий революции, таких, как коллективизация, но на 1925/26-1928/29 годы экономические результаты революции были таковы: урожайность и посевные площади почти не изменились, экспорт зерна уменьшился сравнительно с 1909/10-1913/14 годами в 10 раз, душевой остаток на потребление зерна и картофеля увеличилося с 22,7 до 27,5 пуда (Нефедов 2008:103). Таким образом, наиболее реальным следствием революции стало фактическое прекращение экспорта, которое привело к увеличению потребления как раз до того уровня, какой мог бы быть и до революции - если бы весь собранный хлеб оставался в стране.

Роль имущественной и территориальной дифференциации

Как отмечалось выше, при среднем потреблении, близком к минимуму, в силу естественного статистического разброса одна половина населения имеет потребление выше нормы, в то время как другая – ниже нормы. Две половины населения, «благополучная» и «голодающая», примерно соответствовали двум категориям крестьян, бывшим государственным и бывшим крепостным крестьянам. Исходной причиной имущественного неравенства в деревне была половинчатая реформа 1861 года, освободившая помещичьих крестьян с крайне недостаточными наделами и сохранившая феодальное землевладение помещиков. В 1877 году средний двор бывших помещичьих крестьян имел надел в 8,9 десятин, а средний двор государственных крестьян – 15,1 десятины. В результате роста населения к 1905 году наделы уменьшились и составляли соответственно 6,7 и 12,5 десятины (Анфимов 1980:  табл. 18).  Эти данные говорят о том, что в деревне существовало резкое разделение имуществ, при котором одна половина крестьян была чуть ли не вдвое богаче другой. Таким образом, по крайней мере половина крестьян постоянно испытывала голод и была готова к бунту.

Имущественное разделение крестьян имело географический аспект: в эпоху своего расцвета крепостничество укрепилось, прежде всего, в центральных областях государства, в то время как на окраинах преобладали государственные крестьяне. С другой стороны, Московский район был тем историческим центром государства, откуда шло расселение на окраины - поэтому в то время как центральный регион был перенаселен, на окраинах еще сохранялся относительный земельный простор и крестьяне имели большие наделы.

Переходя к анализу погубернских данных нужно отметить, что столичные губернии, Московская и Санкт-Петербургская стоят отдельно в таблице 4 в виду своего особого положения, здесь были сосредоточены наиболее зажиточные слои населения, поэтому уровень потребления, естественно, оказывается несколько выше среднего за счет огромного привоза продовольствия из провинций. Север, Северо-Запад и Белоруссия, как видно из таблицы, не могли обеспечить себя продовольствием и также нуждались в привозе, уровень потребления здесь был ниже среднего по стране. При этом дифференциация среди крестьян приводила к тому, что уровень потребления беднейших слоев был ниже черты голода. 

Не мог обеспечить себя продовольствием и Центральный район, но потребление здесь было выше, чем в Белоруссии или на Северо-Западе, так как развитие промышленности и обмен промышленных товаров на хлеб позволяли увеличить привоз зерна. Области, которые не могут обеспечить себя продовольствием за счет местных ресурсов, по определению считаются перенаселенными, в этих областях Сжатия население ищет себе работу в ремесле или промышленности, чтобы получить продовольствие путем обмена - поэтому в этих районах дешевая рабочая сила и здесь (при наличии капиталов) развивается промышленность. Но даже при значительном развитии промышленности потребление в Центральном районе оставалось ниже среднего для страны уровня.

Рязано-Тульский район был прежде цитаделью крепостничества, здесь существовали (и отчасти сохранились) огромные дворянские поместья. В то же время рост населения в районе снизил уровень душевого производства до 22 пудов; страдавшие от малоземелья крестьяне были вынуждены продавать зерно, чтобы оплатить аренду у помещика - в итоге масса зерна поступала на рынок, вывоз составлял около 7 пудов на душу населения. Крестьяне пытались восполнить нехватку зерна картофелем, но даже с учетом картофеля на потребление оставалось только 18 пудов. 

К югу и юго-востоку от Рязани и Тулы процентная доля малоземельных крестьян, бывших крепостных, постепенно уменьшалась; соответственно, уменьшалось число поместий и доля вывозимого зерна – в Центрально-Черноземном районе эта доля составляла около четверти. Плотность населения здесь была меньше, чем в Рязано-Тульском районе, и душевое производство составляло 25-28 пудов; если бы не необходимость продавать зерно (которое потом вывозилось), этого было бы достаточно для нормальной жизни.

Южнее, в Малороссии, положение было лучше, душевое производство достигало 30 пудов, а вывоз был меньше, и потребление было относительно высоким – хотя и здесь  существовал свой очаг Сжатия, перенаселенная и бедная Черниговская губерния, которая нуждалась во ввозе зерна.

На востоке, за Волгой, практически не существовало крепостного права, здесь жили свободные крестьяне, не испытывавшие недостатка в земле. Но природные условия и почвы были хуже, чем на Черноземье; в Предуралье засухи были частым явлением. Засуха и страшный неурожай 1911 года привели к тому, что потребление здесь снизилось, но в целом Предуралье было хлебным районом, вывозившим большое количество зерна. Что касается собственно Урала, то, как видно из таблицы, потребление в Пермской губернии было относительно высоким.

Таким образом, хотя   среднее потребление хлеба и картофеля в России примерно соответствовало минимальной норме, сильное различие в уровне потребления между бедными центральными и богатыми окраинными губерниями, между зажиточными бывшими государственными крестьянами и бедняками, бывшими крепостными, приводило к тому, что миллионы бедняков хронически голодали.

При всем том наряду с нищим Центром в тогдашней России существовали настоящие края изобилия. Например, в Самарской губернии государственные крестьяне имели наделы в среднем 4,1 дес. на душу. В 1889 году в Новоузенском уезде, на юго-востоке этой губернии, половина крестьян жила в хозяйствах, имевших не менее 4 лошадей (Савельев 1994:  255, 302, 304). Другая богатая область, Степное Причерноморье, была знаменита не только своим благодатным климатом, но и тем, что после освобождения государственные крестьяне имели там огромные наделы – в среднем 5,8 десятины на душу (Литвак 1991:185). По данным социологических обследований в Херсонской губернии потреблялось в пищу в среднем 29 пудов хлеба на душу (1898 год).

Таким образом, в Европейской России существовали относительно богатые и относительно бедные, полуголодные области. Если обратиться к данным 1908-1911 года, то мы увидим, что регион бедности представлял собой связную область, охватывающую основную часть Центра, смежные с Центром черноземные и западные губернии, Север, и некоторые губернии Поволжья. Если исключить белорусские губернии, то этот регион примерно соответствовал Московскому царству времен Ивана Грозного – это были перенаселенные коренные области России, с которых в дальнейшем шло расселение на окраины. Д. Байрау отмечает, что эти испытывавшие недостаток хлеба области не случайно стали «крепостями большевизма» в  гражданскую войну - в то время как богатые окраинные регионы поддерживали белых (Байрау  1992).

Роль демографического взрыва

Неомальтузианская теория утверждает, что падение потребления в ходе демографического цикла должно вызвать увеличение смертности и замедление роста населения. Но в России середины XIX – начала XX века смертность не возрастала, а уменьшалась, и рост населения не только не замедлялся – он ускорялся.  На это противоречие указывали многие авторы – в том числе С. Хок, который подчеркивал, что быстрый рост населения должен рассматриваться как свидетельство роста потребления (Хок 1996: 45-47).

Известно, что одним из главных достижений европейской модернизации XIX века были новые технологии борьбы с инфекциями путем проведения масштабных санитарных мероприятий с применением эффективных обеззараживающих средств (в том числе знаменитой карболки). Эти (и некоторые другие) медицинские меры позволили остановить господствовавшие до тех пор эпидемии и намного снизить вызываемую ими экзогенную смертность – в Европе произошел так называемый «эпидемиологический переход» (Вишневский 2006: 257). В итоге смертность в Англии снизилась с 29,2 ‰ в 1761-1790 гг. до 18,2‰ в 1891-1900 гг. (Урланис 1941: 225, 245) и  мальтузианская корреляция  между потреблением и естественным приростом, господствовавшая в этой стране в допромышленную эпоху, была оттеснена влиянием нового могущественного фактора – медицинской  технологии (WrigleyandSchofield 1981: 446-471).

Но в России  в XIX  веке сохранялось традиционное общество, и  смертность оставалась на уровне 32,1‰ (1896-1900). «Русская смертность, в общем, типична для земледельческих и отсталых в санитарном, культурном и экономическом отношении стран», – писал С. А. Новосельский (Новосельский 1916: 179). Однако, продолжал С. А. Новосельский, в начале ХХ века положение стало меняться: смертность от инфекционных заболеваний в 1911-1914 гг. снизилась в полтора раза по сравнению с 1891-1895 гг. (Новосельский 1916: 182, 184)

Но как ни странно, этот процесс был лишь в небольшой степени связан с ростом общей грамотности.
Если мы проанализируем зависимость между смертностью в губернии и ее географическим расположением (долготой губернского центра), то обнаружим корреляцию в 0,83 (подсчитано по табл. 5, столбцы 2 и 6). Таким образом, почти 70%  изменений в смертности объяснялось неким, распространявшимся с запада, процессом. Нет сомнения, что это был процесс распространения в массах санитарно-гигиенических навыков. Результаты его были столь разительны, что, например, в Минской губернии смертность была в 2,3 раза ниже, чем в Пермской губернии, притом, что по уровню грамотности, числу врачей и, в особенности, по потреблению Пермская губерния превосходила Минскую.

Таким образом, новые противоинфекционные технологии обуслови и значительное уменьшение смертности. Как полагае С. Уиткрофт (Wheatcroft, 1999: 35), те же самые механизмы влияли и на динамику среднего роста населения – то есть увеличение среднего роста, трактуемое Б. Н. Мироновым как доказательство увеличения потребления, в действительности было сле ствием распространения мыла и карболки.

Уменьшение смертности вызвало увеличение естественного прироста, «демографический взрыв». Фактически, демографический взрыв был приговором старой России: при существовавшем распределении ресурсов страна не могла прокормить нарождающиеся новые поколения. «Население европейской России увеличилось еще в большей степени, чем население Германии, - писал Джон Мэйнард Кейнс. - В 1890 году оно было меньше 100 млн., а накануне войны оно дошло почти до 150 млн.; в годы, непосредственно предшествующие 1914 году, ежегодный прирост достигал чудовищной цифры в 2 миллиона... Великие исторические события часто бывают следствием вековых перемен в численности населения, а также прочих фундаментальных экономических причин; благодаря своему постепенному характеру эти причины ускользают от внимания современных наблюдателей... Таким образом, необычайные происшествия последних двух лет в России, колоссальное потрясение общества, которое опрокинуло все, что казалось наиболее прочным... являются, быть может, гораздо более следствием роста населения, нежели деятельности Ленина или заблуждений Николая...» (Кейнс  1924: 6, 104).