Глава четвертая. Спорт

В школе из-за войны нам было не до спорта. В деревне его не было, зато было много деревенских хозяйственных работ. В 294-ой школе была какая-то физкультура, и учитель, помнится, был хороший, но условий, например, спортзала, не было. На улице кое-что мы сделали сами: беговую дорожку, яму для прыжков. Зимой – лыжи, даже какие-то соревнования были. Лыжи были не у всех, а школьные – очень плохие. У меня какие-то были, на валенках. Еще - консервная банка вместо футбольного мяча. Одно время мы увлекались «зимним» футболом на дворе школы на замерзшем противопожарном пруду, выкопанном во время войны. Он был удобен тем, что на нем не было аутов, «мяч» возвращался в «поле», отскакивая от стенок пруда. Когда у нашего, пожалуй, самого способного ученика класса Лешки Курносова появился настоящий футбольный мяч, мы после уроков гоняли его до изнеможения, приводя при возвращении домой в большое огорчение родителей, поскольку с одеждой тогда было туго. Лешкин мяч мы быстро разбили, но кто-то склеил ему замену из толстой резины, которая более походила на мяч для регби, но все-таки была лучше консервной банки. У консервных банок летом нашлось еще одно применение. В днище банки из-под американской тушенки пробивалось небольшое отверстие и затыкалось щепочкой. Потом банка плотно помешалась в отверстие в земле, куда прежде бросались комки карбида кальция, и наливалась вода. В какой-то момент щепочка вынималась, а к отверстию подносилась горящая спичка. В результате банка к всеобщему удовольствию участников пуска этой ракеты с громким хлопком взлетала метров на 8-10. Наиболее интересной была стрельба из мелкокалиберной винтовки, мы даже какие-то нормы сдавали. Стрелковый полигон был в дубраве примерно там, где сейчас телебашня. Дубрава была очень красивой, с веселым дубовым подлеском. Позднее многие дубы здесь и в основном останкинском парке стали суховершинить и гибнуть. Стрельба мне нравилась, и результаты были неплохие. Уже в МИФИ одно время я занимался стрельбой из пистолета. Стреляли из Марголина и Макарова в тире в каком-то подвале недалеко от института на Малой Пионерской. Мне удалось быстро ухватить, что главное - это стойка. Становишься боком к мишеням, вытягиваешь руку с пистолетом в их сторону и на какое-то время закрываешь глаза. Когда, открыв их, видишь, что направленность пистолета на мишень не изменилась, можно начинать стрелять. Уже в первой серии я выбил, помнится, 94 или 96 из ста - хороший результат. Мне и потом редко удавалось его превзойти. Скорее всего, потому что при стрельбе «валовкой» хоть один выстрел из десяти, но давал «жука». Его легко было определить, потому что пуля, жужжа, летела, куда хотела, хоть «в молоко». Завлек меня в этот спорт Борис Мерзляков. Кроме пистолета и «мелкашки» в МИФИ мы занимались еще снайпингом на стрелковом полигоне на станции «Челюскинцы» по Северной дороге. Стреляли боевыми патронами из винтовки с оптическим прицелом. Каждому давали цинку патронов, и можно было палить, сколько угодно. Конечно, всю цинку не расстрелять, тем более, что скоро это занятие надоедало, уж больно все легко получалось. Тогда мы начинали развлекаться, например, «помогая» допризывникам, которые рядом сдавали какие-то свои нормы. В оптический прицел мы выискивали неудачливого стрелка и выбирали момент, чтобы выстрелить одновременно с ним. Попасть в десятку по неподвижной мишени нам ничего не стоило, а их инструктор, наблюдавший за результатами подопечных с помощью оптики, страшно удивлялся неожиданными успехами своих подопечных, обычно ими не блиставших. Участвовали мы и в стрелковых соревнованиях ДОСААФ. Тогда в МИФИ было несколько мастеров стрелкового спорта, у них были даже личные винтовки, и они снабжали нас целевыми патронами. Обходить конкурентов, стрелявших «валовкой», ничего не стоило из-за тех самых «жуков», а у нас все было в порядке. Я, например, стабильно выбивал 98-99 из ста.

После войны увлечение спортом было повальным, но нам, детям военных лет, в это время было уже лет 15-16. Однако спорт тогда был массовым и самодеятельным, и в нашем распоряжении совершенно бесплатно была масса спортивных площадок, стадионы, клубы и спортивные базы. Это сейчас всюду надо платить, а будет с тобой заниматься профессиональный тренер или нет, еще не известно, поскольку уже 8-летних детей часто считают старыми начинать эти занятия.

КЮА. В 6-м классе к нам в класс пришел инструктор Клуба юных автомобилистов (КЮА), и я вместе с Шуркой Лачугиным записался в него. Клуб был на Садово-Самотечной улице, ехать надо было на 17-м трамвае, а потом через пустырь, где теперь Театр кукол, добираться до клуба. Пустырь, что нас удивляло даже тогда, был весь в каких-то странных развалинах, вроде свалки строительного мусора. Совсем недавно я узнал, что во время войны здесь был замаскированный бункер с партизанским штабом на случай, если Москву захватят немцы. Может быть, это и правда, уж больно долго этот квартал после войны расчищали.

В КЮА сначала мы изучали материальную часть и теорию вождения, а весной - практическую езду на полуторках ГАЗ. В других классах изучали «Студебеккеры» и немецкие грузовики, очень похожие на наши полуторки. На практических занятиях мы ездили по всей Москве, как я понимаю, по нуждам извоза инструктора. Мне наш инструктор Онищенко нравился, спокойный, он обучал нас ненавязчиво и, по-видимому, грамотно. Вначале был другой, которого мы не любили. Он нам всё время всё запрещал, единственная его обучающая устная инструкция, которой он пользовался постоянно, была: «То-ормуз!» Потом день или два был какой-то кавказец по фамилии Мессеров. Он нагло что-то перевозил, используя нас как грузчиков, а своим американским ботинком больно бил по ногам, если мы в чем-то ошибались при управлении машиной.

Ученики говорили про меня, что, когда я был за рулем, все машины от меня шарахались: «Думают, за рулем никого нет, и машина идет сама собой». Это из-за моего роста. У меня до сих пор сохранилось удостоверение юного водителя с фотокарточкой, отпечатанное пишущей машинкой на простой бумаге. Летом многие окончившие курс отправлялись в автопробеги на нескольких машинах. Фотомонтажи о них висели на стенах клуба. Но я в них, к сожалению, не участвовал. Получив удостоверение, я как-то отошел от клуба. Жаль. В нем была дружеская атмосфера, и командиром походов был очень интеллигентный и дружески расположенный к ребятам инструктор, которого все любили. Через много лет, работая в Курчатовском институте, я встретил члена клуба тех лет Алексея Владимировича Дубровина, и он мне рассказывал о тех увлекательных автопробегах. Но клуб пошел мне на пользу. Лет двадцать спустя, я учился на курсах водителей, и инструктор по вождению очень удивился, как я ловко управлялся с грузовиком ЗИЛ.

Уже будучи взрослым, мне нравилось водить машину, и я получал от знакомых комплименты на этот счет. Но, конечно, соревноваться в этом со своим шурином Лео я не мог. Однажды на двух машинах мы возвращались из Прибалтики. Где-то в Белоруссии мы ехали по красивым лесным местам, где на обочине часто сидели грибники, предлагавшие проезжающим свою добычу. Мимо одной такой группы мы сначала сходу проскочили, но затем все же остановились. Можно было, конечно, сдать назад или даже выйти из машины и пройти эти метров тридцать. Хотя бы, чтобы размять ноги. Но это было не для Лео. Убедившись, что дорога свободна, он резко задним ходом на хорошем ходу выписал наподобие знака вопроса и остановился прямо против грибников, но уже капотом назад и так, чтобы за грибами осталось только протянуть руку прямо из кабины. Но протянуть руку было некому, потому что грибников от этого маневра, как ветром, сдуло с обочины вглубь леса. Только спустя какое-то время они потихоньку вернулись к своим опрокинутым ими же корзинам.

В техникуме спорт для меня начался с программы ГТО и военно-допризывной подготовки. Я не смог выполнить даже норматив ГТО в беге на 1 километр - 3 минуты 25 секунд. И завидовал Витьке Агейкину, который показал лучшее время в техникуме. Он был из параллельного класса нашей школы, и независимым образом мы оба попали в одну группу техникума. Занимались спортом мы на близлежащих стадионах парка МВО и «Энергия». Вход на «Энергию» был не совсем свободный. Но мы, когда нам хотелось побегать и поиграть в футбол вне занятий, выстраивались в колонну по два, а наш студент, бывший суворовец Петров, ходивший в офицерском кителе и имевший подходящую комплекцию и зычный голос, идя рядом, сурово покрикивал «Подтянись!» и «ать-два!» Пусть кто-то скажет, что свобода заниматься любым спортом, не тратя на это ничего, сейчас выше, чем при «сталинском тоталитаризме». Были, конечно, и тогда определенные особенности не лучшего свойства. Например, раз или два на стадион «Энергия» нам этим нашим проверенным способом попасть не удалось, он оказывался закрыт. Сторож многозначительно объяснял: «Жена Бещева приехала в теннис играть». Бещев тогда был министром железнодорожного транспорта. Так что, у нас были свои уловки, а у жены Бещева – свои возможности, очень похожие на нынешнюю демократию.

Яхты. Калинин. Яхтами я начал заниматься на втором курсе техникума. В советские времена для этого надо было только желание. Это при демократии он стал доступен только «элите», хотя это слово я более привык применять к лошадям и собакам. Организатором группы яхтсменов стал совершенно без каких-то официальных структур студент нашей группы Вовка Калинин. Тогда вообще все возникало само собой, а спортплощадки, стадионы, яхт-клубы, кружки по разным видам искусств мы могли посещать безо всякой платы. Это теперь за все надо платить, а кому не под силу, тот вполне демократично может выбрать «Клинское». Яхты мне очень нравились, но заниматься ими, это - очень много времени, и надо было отказываться от других увлечений. А у меня их было много. Наверное, за трудные военные годы мы в чем-то пропустили свое время, а потому жадно пытались ухватить все сразу. Несмотря на то, что в яхт-спорте у меня проявились определенные способности, которые давали большие надежды на спортивное совершенствование, например, доступ к хорошим судам, настоящим яхтсменом я не стал, о чем до сих пор несколько досадую. Увлекательность и романтика этого спорта заключается в том, что ты подчиняешь себе природные стихии воды и ветра, но в то же время сам становишься как бы их частью. Идешь в бейдевинд, яхту надо откренивать, ты крепко держишь в нужном положении румпель и чутко реагируешь на колебания направления и силы ветра, непрерывно работая им и гика-шкотом. Тебя вдруг охватывает состояние восторга, хочется что-то радостное кричать и петь. Но, как оказалось, что эта романтика была доступна не всем.

Однажды, а это было в первый год этого нашего увлечения яхтами, в клубе ЦВМК, у нас произошла юмористическая история. Никаких запретов пройти в клуб не было, и в него могли заходить просто любопытствующие, которые иногда просили их покатать. Естественно, мы старались им показать все прелести этого спорта. И однажды одному такому посетителю (мы их звали катальщиками, потому что от них почти всегда исходила просьба с формулировкой «покататься») эти наши изыски очень не понравились. После такого «катания» он потребовал, чтобы его провели к заведующему и дали ему «Жалобную книгу». С заведующим были определенные затруднения, поскольку изо всей администрации в клубе можно было найти только боцмана, который выдавал нам краску и разные кисти для ремонта яхт. Эту роль заведующего взял на себя какой-то в возрасте яхтсмен, а вместо «Жалобной книги» ему предложили вахтенный журнал клуба, куда самостоятельно записывались все его посетители. И в нем это «катальщик» записал что-то очень раздраженное, в котором были слова «безобразие» и «лодка плавает на боку». Последнее и было главной причиной его возмущения.

Занятие яхтами мы, студенты техникума, подбитые на это Калининым, начали с записи на курсы в городском отделении ЦВМК (Центральный вводно-моторный клуб имени Баранова) на Лубянке. Сейчас там, конечно, какая-то бизнес-контора. Это было поздно осенью или зимой, и нам было предложено изучение теории парусного спорта. Теперь, говоря о таком, обязательно приходится добавлять, что эти занятия, как и все такое другое при советской власти было совершенно бесплатным. Но, раз уж мы, наконец, добились счастья строить светлое капиталистическое будущее для тех, кто останется в живых, то теперь у нас есть и демократическое «право выбора»: платить или не платить, то есть, заниматься яхтами (или чем-то другим) или не заниматься. За зиму нам прочитали курсы по архитектуре и парусному вооружению яхт, теории их вождения, Правилам парусных соревнований и Правилам плавания по внутренним водам, лоции и навигации. Мы сдали теоретические экзамены, а позже, после сдачи практики вождения, получили и удостоверения «Яхтенный рулевой II класса». Председателем ЦВМК тогда, как и много лет после, был Павел Антонович Леонтьев. В Гражданскую войну он был лихим матросом, о чем свидетельствовали бывшие в комнате ЦВМК фотографии, и даже, как говорили, какое-то время военным комиссаром Одессы. После Гражданской он посвятил себя спорту, достигая заметных результатов во многих его видах. Помню, в юбилейной стенгазете ЦВМК, наверное, это был 50-летний юбилей Пал Антоныча, он был изображен на коньках, со штангой в руках, где-то тут же были пририсованы лыжи, парус и еще что-то. И, конечно же, с его руководящим участием проходили судейства парусных гонок и регат. И разные банкеты «по поводу» и без. Уже в 70-х годах он открывал детские парусные гонки на «Оптимистах» на реконструированном пруду в Останкино.

Поездки в яхт-клуб ЦВМК для парусной практики начинались с посадки на пригородный поезд. Савеловская дорога всегда было не самой современной, даже сейчас. А тогда допотопные пригородные вагоны, конечно же, без какой-либо автоматики закрывания дверей, возил не менее допотопный паровозик. Мне и еще кое-кому из наших было «удобнее» ехать со станции Окружная, где, кроме прочего, можно было свободно сесть в вагон без билета. Но мы не были злостными безбилетниками. Пока поезд шел до следующей станции Сходня, которая была уже во второй зоне, мы собирали деньги на билеты. После этого самый прыткий шел в первый вагон, спрыгивал на ходу поезда напротив станционного здания и бежал за билетами. Потом догонял уже тронувшийся поезд и вскакивал на подножку проходящего вагона. Мне тоже иногда доверяли эту операцию. Ни разу не было, чтобы приобретатель билетов не догнал поезда. В это время весь этот вагон был заполнен яхтсменами разных клубов.

Станция Бескудниково. Бывалые яхтсмены серьезно объясняли, что, когда проводили железную дорогу, она прошла на одинаковом расстоянии между двумя деревнями. В споре, как назвать станцию, не смогла победить ни одна из сторон, и тогда в названии станции совместили названия обеих, поскольку одна называлась Бесстыдниково, а другая – Паскудниково. На станции Водники, около неё находился яхт-клуб «Спартак», но здесь же сходили все, чьи клубы были с той стороны водохранилища. На станции - яхтсменская достопримечательность: сколоченная из фанерных щитов и побелённая обычной для тех времен меловой побелкой с обильной примесью синьки, безымянная закусочная. Вид у нее был то небесно голубой, то ядовито синий, и яхтсмены звали ее «Голубая акула». До ЦВМК надо было идти по берегу водохранилища минут сорок, а до клубов, расположенных около Троицкой горки, чуть больше. Позже я ездил в яхтклуб «Наука», куда ушел вместе с тренером Зворыкиным. Это у следующей после «Водников» станции Хлебниково. Рядом в деревне Капустино была еще одна знаменитая общепитовская точка. Когда мои поездки в клуб совпадали со спортивными сборами, мне тоже перепадали талоны на питание в ней. Нет, у нее даже народного названия не было. Но там был Серафим! Я и сейчас с трудом верю, что в этой глуши, где чуть ли ни главными посетителями были приезжие яхтсмены, пропадала такая уникальная личность. Когда я в их компании попал в нее в первый раз, то еще по дороге туда был заинтригован упоминаниями этого имени в самой превосходной степени. Но действительность оказалась много выше любых предположений. Сначала Серафим лениво собрал талоны, но затем происходило чудо. С невероятной быстротой откуда-то из-под прилавка начали, как бы сами собой, выпрыгивать тарелки, на них сверху падать ломтики любительской или чайной колбасы, хлеба и еще чего-то, и все это выстраивалось на прилавке в стройную колонну «по одному». Потом то же самое происходило со следующей порцией талонов. Конечно, обладатели талонов получали еще что-то: «гуляш с гречневой кашей» или «макароны по-флотски», но этот вступительный аттракцион скрыл все остальные воспоминания.

Калинин был на два года старше меня и серьезно занимался коньками, легкой атлетикой и в яхт-клубе. Он был природным лидером, который обязательно должен быть во всем первым, и вокруг него собралась группа ребят, которые стали ходить смотреть разные соревнования: легкую атлетику, бокс, водное поло, регби, футбол, греблю, плавание. Так было и позже, уже в МИФИ. Мы ходили «на Куца», «на Брумеля», «на Тюкалова», других известных спортсменов. Однажды на стадионе «Динамо» мы стали свидетелями трагедии. Чемпион и рекордсмен страны по прыжкам в высоту Степанов первый из советских спортсменов взял 2 метра. Сейчас эта высота даже для женщин не необычна. Но тогда прыжковая площадка была иной. Спортсмены после прыжка приземлялись на лишь взрыхленную земляную поверхность наравне с окружающим газоном, так что делать это можно было только на ноги и руки. Никакие современные прыжки были невозможны. Только во времена Брумеля в прыжковую яму стали насыпать толстый слой песка, потом опилок. Но все же и это была не толстенная синтетическая подушка, как сейчас. И вот идет, кажется, первенство Союза. Степанов под восторги трибун преодолел почти рекордную высоту, следующая - 2 метра или даже выше. Степанов уже один, но почему-то мешкает: то снимает спортивные брюки, то надевает их, то ложился на футбольный газон и крутит ногами «велосипед». Судьи с блокнотами в некотором замешательстве подходят к нему, что-то говорят, но на покорителя 2-х метров особо не напирают. Вдруг Степанов, в очередной раз надел спортивные брюки, что-то сказал судьям и, забрав спортивную сумку, ушел с поля. Публика на трибунах встревожено загудела, пока по стадиону не объявили, что он из-за травмы больше прыгать не будет. Все было как-то странно. Вскоре поползли слухи, что Степанов попал в психиатрическую больницу, а еще несколько спустя появилась публикация, которая подтвердила болезнь Степанова. Тогда он сказал судьям, что не понимает, как можно тратить жизнь на то, чтобы прыгнуть на один-два сантиметра выше соперников. Оказывается, большой спорт – это не только большие физические нагрузки, но и психические.

Позже жизнь меня столкнула на короткий момент с Брумелем. Все тогда очень переживали его страшную травму. Как-то мы с Люсей были в кафе на Неглинке недалеко от Метрополя. Вдруг в него вошел с сопровождающими Брумель. Он был на костылях, а нога у него была закована в то самое хирургическое приспособление, внешне имевшее вид металлических шин, идущих вдоль нее. Вошедшие слегка закусили, потом сели в машину и уехали. А мы некоторое время сидели в каком-то оцепенении.

Так тогда мы занялись яхтами, а чуть позже и так называемыми военно-морскими видами спорта: греблей и парусом на шлюпках, а также бросательным концом, флажным семафорром, вплоть до перетягивания каната и плавания в одежде с переодеванием. Думаю, все эти организованные Калининым увлечения были его самоутверждением. Коренной москвич из семьи рабочего-железнодорожника он, тем не менее, «болел» морем. Морская терминология, брюки-клеш, яхты, военно-морская история, биографии Петра, советских и дореволюционных адмиралов и все, что связано с морем. Он и нас «заразил» морем, и оно потом стало большой частью моей жизни. И всем, что знал, он делился с нами. Например, матросскими приметами погоды:

«Чайки ходят по песку, моряку сулят тоску, и пока не слезут в воду, штормовую жди погоду».

«Если солнце село в тучу, жди моряк на утро бучу, если солнце село в воду – жди хорошую погоду».

Впоследствии, в шлюпочных походах эти пословицы служили нам не хуже, чем Бюро прогнозов. По необходимости мы научились наблюдать и за другими приметами погоды. Уже после окончания МИФИ я был командиром шлюпочного спортивного лагеря на Пестовском водохранилище, прогнозы погоды стали как бы моей обязанностью, и, надо же, за месяц стояния там я ни разу не ошибся.

Конечно, были и другие виды спорта. Позже в МИФИ я занимался еще и легкой атлетикой. Но доминирующим в техникуме, а потом и в МИФИ стали гребные и парусные соревнования и дальние походы на шестивесельном военно-морском яле, так называемой «шестерке». Мы тогда не смогли достаточно отличиться в яхт-спорте. Во-первых, ЦВМК, куда мы пришли, незадолго до этого был лишен права участвовать в парусных регатах, поскольку в нем собрались все лучшие гонщики – Пинегин, Чумаков, Костерин, и другие спортобщества – Спартак, Динамо, Наука, Крылья Советов, Труд – никакого успеха иметь просто не могли. А после этого решения гонщики относительно равномерно распределились по другим клубам, а ЦВМК стал туристическим яхт-клубом. Лучшие туристические каютные красного дерева швертботы класса «Т» попадали к разным заслуженным людям, а нам доставались старые, порой даже с металлическим корпусом. Ни для соревнований, ни для походов. И нам стало не интересно. Была, конечно, еще одна причина, которой мы тогда не замечали. Калинин в какой-то момент почувствовал, что в лидирующие яхтсмены ему попасть не удается, а это было ему не по нраву. Он несколько раз пытался найти себя в разных яхт-клубах, и нас за собой тащил, но успеха не получил. Со шлюпкой вышло иначе. Конечно, известность на всю страну здесь получить было невозможно, вид спорта был не тот, всесоюзных соревнований по нему не проводилось. Но мы к этому особенно и не стремились. Нас привлекала спортивная борьба, ее результаты, пусть и личные, возможность испытывать и совершенствовать свои возможности. Однако в Москве были очень сильные команды, а мы стали хорошо известными, в том числе персонально, и в Городском комитете ДОСФЛОТ, позднее ДОСААФ, и среди спортсменов, хотя особого значения этому не придавали. Все же было интересно иногда слышать: «Вон, Калинин со своими идет!»

После МИФИ Калинин, получивший «красный» диплом, стал работать в очень закрытом институте, быстро стал там начальником лаборатории, но, в отличие от меня, от своих морских увлечений вынужден был отказаться. Позже я предлагал ему стать главным инженером в ОКБ океанологической техники Института океанологии, которое создавал, и где был несколько лет начальником. Мне тогда очень нужны были надежные помощники, я тогда очень хорошо убедился, что с этим у нас большой дефицит. Но он не согласился. Причину не назвал, но, думаю, во-первых, работа у него и так была интересной, а зарплата мно-ого выше. Уже недавно мне рассказали, что успехи его лаборатории были большие, а ее сотрудники имели много льгот. Например, во время отпуска ему оплачивалась дорога, куда ему только было угодно забраться, поэтому он побывал и на Камчатке, и на Байкале, и еще много, где. Затраты на дорогу тоже оплачивались, а на время дороги удлинялось время отпуска. Притом он был бы «невыездным», куда бы ни перешел. А, может, и перейти было нельзя. У меня тогда было похожее, но более мягкое положение, но случай помог снять запрет «на выезд», и я побывал во многих странах мира и на всех континентах, исключая Южную Америку, зато почти включая Антарктиду.

Десять лет в техникуме и институте мы с Калининым встречались почти ежедневно, поскольку и каникулы большей частью проводили в одной компании. Позже на разных встречах он выглядел менее жизнерадостно. Двадцать пять лет спустя после окончания техникума в ресторане «Славянский базар» встретилась большая часть нашей группы. Тогда не как при демократии рестораны были доступны всем, и вечерами в них вообще было трудно попасть. Но Володя Бахолдин, выбравший общественную карьеру, нашел возможность это преодолеть. На встрече мы делились тем, что было у нас за эти годы. Кроме Калинина. Из-за секретности, и это его угнетало. Но совсем испортилось его настроение, когда мы с Юркой Зиминым предложили шуточную анкету, чтобы вычислить, что из себя представляет наш среднестатистический выпускник. Получалось, что он был, например, на четверть кандидат наук, имел три четверти автомобиля, на одну четверть был разведен и так далее. Вовсе удручающе на Калинина действовал вопрос о загранице. Оказывается Юрка Зимин, прошедший после техникума сокращенный курс строительного ВУЗа, занимался строительством объектов атомной техники за рубежом, в тот момент в Ливии. Тая Жукович вышла замуж за генерала и «в должности» жены была то ли в Ираке, то ли в Иране и еще где-то. И Калинин в ответ он стал предлагать нечто неостроумное, но желчное.

Иногда я пытаюсь представить, как бы ему пришлось при демократии с его понятиями чести, справедливости и долга. Представляется, что очень плохо. Когда я вспоминаю о тех далеких днях, то вижу, как естественно все эти эпизоды нашей жизни воспринимались. А как по нынешним антирусским понятиям они противоречат «нормальной» жизни. Калинин был русским, православным, советским человеком по мировоззрению и убеждениям.

Военно-морской ял. В техникуме из студентов нашей группы Калинин собрал шлюпочную команду. Мы не выделялись особой физической формой, но вскоре стали выступать на московских соревнованиях. Кроме меня (левый средний, старшина, боцман) и Калинина (командир, правый загребной), это были: Боря Позднев (правый загребной), Толька Заиграев (левый загребной), Левка Жевлаков (левый загребной, левый средний), Роман Иванов (правый загребной, правый средний), Юрка Юков (левый баковый), Коля Пилюгин (правый баковый). Тренировались в Первом военно-морском клубе на Москве-реке против Бадаевского пивзавода и на Химкинском водохранилище во Втором военно-морском клубе и Военно-морском учебном центре (ВМУЦ), где нам предоставляли шлюпки. Мы и здесь сдавали экзамены по вождению шлюпки под парусом и на веслах. Но у нас уже был опыт яхт, и это не составило нам труда. Удостоверение «Старшина шлюпки» у меня хранится до сих пор. Соревнования проходили у гранитных трибун Парка имени Горького (гребля) или на базе ВМУЦ (гребля, парус, плавание, бросательный конец, флажный семафор, вплоть до перетягивания каната).

Шлюпка-шестерка, шестивесельный ял – это настоящее военно-морское судно, пригодное к морским плаваниям в самых сложных условиях. Длина его более 6 метров, а ширина – около двух. Конечно, он не предназначен для длительных морских путешествий, но при необходимости вполне в состоянии их совершать. Для сравнения – каравелла Колумба «Нинья» имела длину 17,5 метров, а ширину – 5,5.

Когда мы только начали участвовать в соревнованиях, в них доминировали команды трех упомянутых военно-морских клубов. Остальные участники - районные организации ДОСФЛОТ (Добровольное общество содействия флоту), позже ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации, флоту). В клубах были по существу профессионалы – матросы срочной службы, главным занятием которых были тренировки и соревнования. Это были, что говорят, мордовороты - откормленные, мощные, с накаченными мышцами. И клубы традиционно делили на соревнованиях три призовых места, а для остальных команд с заводов, учреждений и, главным образом, составленных из студентов ВУЗов и техникумов, защищавших «цвета» районных комитетов, большим успехом считалось четвертое, уже не призовое место. И тут появились мы. Нашей силой, вначале довольно хлипких, исключая Борю Позднеева и самого Калинина, 16-18-тилетних студентиков, не до конца отошедших после необильных военных лет, был интеллект и воля к победе. Техника гребли вначале у нас была традиционной, потом мы стали вносить в нее определенные отличия, а, несколько лет спустя, уже в роли тренера-общественника, мне удалось разработать совсем новый стиль гребли на них. На тренировках мы быстро окрепли физически и отработали слаженность и экономичность гребли, и на первых же соревнованиях потрясли воображение всего тогдашнего цвета спортсменов и досфлотовских руководителей тем, что заняли первое место. Среди этих «мордоворотов» и «черных» (цвет окантовки погон морской формы) полковников ДОСФЛОТА - переполох. Наверное, кое-кому и досталось. Но мы и потом никому это место не отдали на протяжении семи-восьми последующих лет, потому что в МИФИ тоже быстро организовали новую команду, которая приняла эстафету чемпионства по Москве. В МИФИ у нас появилась еще и женская команда на четверках, которая тоже выступала очень успешно. Так было пока, окончив институт, мы не ушли из этого спорта. Число команд и их мастерство тогда быстро росло. На городские соревнования выходили уже только победители районных, а в тех набиралось до десятка участников в каждом. Почти все члены нашей техникумовской команды, за исключением, кажется, Заиграева и Жевлакова, стали командирами-тренерами шлюпочных команд своих организаций. Особенно успешно выступали Коля Пилюгин и Борис Позднев, который поступил после техникума в Рыбный институт.

В городском комитете ДОСФЛОТ «черные» полковники знали нас по именам и здоровались за руку. Но особенно радовался наш собственный «черный полковник» - капитан первого ранга в отставке Максименко - Председатель Бауманского райкома ДОСФЛОТ, поскольку наш техникум был в этом районе. Он был готов просто носить нас на руках. И носил бы, если бы мы ему это позволили, чуть ли не всю команду сразу, поскольку только лапища у него была размером в две наших ладони. На соревнованиях же он рысцой бегал по всем распорядителям, чтобы нас никто нигде не обидел. Какие только интриги против нас не организовывали! Например, весной сообщали о предстоящих соревнованиях за два-три дня. А, попробуй, собери команду, когда ежедневных занятий уже нет, но идут экзамены, да еще медицинские справки надо получить.

Малая кругосветка. Завьялов. Этот наш 40-дневный поход на шлюпке, 2100 километров, вниз по Оке, потом вверх по Волге по маршруту Москва-Горький-Москва был после третьего курса техникума. Это был первый поход первичной организации общества ДОСФЛОТ, о нём тогда написала даже газета «Правда». 2100 километров! Сейчас это расстояние для многих кажется пустяком: подумаешь - два дня на автомобиле. Другие, наоборот, не могут представить себе, как это можно пройти такое расстояние, например, пешком! Когда они дома даже с третьего этажа на лифте спускаются. А тут по рекам на веслах! Если он даже после часовой прогулки на лодочке где-нибудь в парке еле живой домой возвращается. Или под парусом! Если он парусные суда мог видеть только за высоченным металлическим забором недоступного ему яхт-клуба.

Нам тогда предоставили шлюпку с полным снаряжением, да еще выдали деньги на продовольствие на весь поход – шесть тысяч полновесных советских рублей. Прежде мы такие деньги и не видели. Банкноты тогда были большого формата, так что, когда Калинин и с ним еще двое-трое нас, включая меня, пришли их получать в сберкассу, то оказалось, что нести их придется в руках. В наших карманах, на которые мы подсознательно рассчитывали, места для них было явно недостаточно. Большую часть денег мы потратили на закупку круп, консервов, сахара и прочего и артельную посуду для приготовления еды. Продукты получали на базах с большой скидкой. Запаслись всем сверх меры, но зато потом у нас была возможность менять их в деревнях на картошку, молоко и прочую морковку.

Продолжение

До нас в таких походах участвовали только военные моряки: «звездные походы» из военно-морских портов с финишем в Москве. В походе мы их встречали, их участники, настоящие моряки в форме, с настоящим капитан-лейтенантом на руле, смотрели на нас с удивлением.

Командиром и девятым членом экипажа похода в последний момент был назначен Николай Михайлович Завьялов, 36-летний начальник нашего отделения и секретарь парткома техникума. Видимо, кто-то опасался, что в это беспрецедентное путешествие идут одни «дети» 17-19-ти лет. Некоторые мамы, может быть, постарались, или дирекция техникума чего-то побоялась. Мы приняли это известие без удовольствия, но с пониманием. Но вскоре с Завьяловым очень подружились, и это продолжалось много лет и потом. В походе он не чурался никаких дел, даже гребли, хотя на правой руке у него не было большого пальца, а указательный был скрючен и неподвижен. Он и раньше был нам симпатичен, поскольку на техникумовских танцевальных вечерах привлекал всеобщее внимание своим исполнением танго, чаще всего с преподавательницей технической термодинамики Фирсовой. А еще был классным степменом, чечеточником, в не очень давние времена выступавшим на профессиональной сцене. Степ у него был просто в крови. Однажды во время занятий он стоял у расписания в пустом коридоре и слегка пританцовывал. Вдруг увидев меня, весело заметил: «Надо же, получился интересный тройной удар!»

Однажды на Оке в приятный светлый вечер мы остановились у пристани, которой была старая цельностальная баржа, на металлической палубе которой очень звонко раздавались шаги. И Николай Михайлович стал нам показывать свое искусство под патефон. Его и пластинки взял с собой я. До войны у нас дома был патефон, как свидетельство о достатке и культурном уровне. Но во время войны он куда-то пропал. И на техникумовскую стипендию я купил этот. Он был портативным, а потому и дешевым – чуть меньше моей месячной стипендии. Устанавливаемая на нем пластинка выходила за его габариты. Дюжина же пластинок была в кассетном футляре из дерева, оклеенного зеленым дерматином. В походе футляр расклеился, и как я вернул домой пластинки, не помню. Возможно, и патефон вышел из строя. Но в тот момент все было в порядке. Степ, иначе «бацать чечетку» тогда был такой же принадлежностью моряка, как тельняшка или бескозырка. Выступление Завьялова длилось достаточно долго, и мы от него не отрывали глаз. Когда оно закончились, раздались громкие аплодисменты. Оказывается, на берегу собралось еще три-четыре десятка деревенских зрителей. А мое тайное увлечение еще более усилилось. Почему тайное? Да, потому что я и простенького фокстрота тогда освоить не мог. Некоторые девушки брались мне помочь, но быстро бросали - бесполезно. Такое вот партийное воспитание проводил с нами секретарь парторганизации техникума. А что, неплохое!

Ниже представлен рабочий момент погрузки в шлюпку перед выходом в поход. Ближе всех к объективу – Калинин, вылезает из шлюпки – Левка Жевлаков, вид сзади – на Юрку Юкова, вид сбоку – Ваш собеседник.

Первый день похода закончился необычно. Пока мы искали, где пристать, не находя ничего подходящего, стемнело. И мы приткнулись, где пришлось. Там даже подобия бухточки не было, и берег был неудобный, на него даже взобраться было трудно. Мы остались ночевать в шлюпке, можно сказать на самом речном ходу. Это уже потом мы так приноровились, что вся команда свободно размещалась каждый вдоль своей банки, а вахтенные – на кормовом решетчатом люке. Кто-нибудь из баковых забирался поверх вещей под палаткой на баке, которую мы, кстати, ставили редко, предпочитая ей дебаркадеры. А тогда никто не нашел себе сколько-нибудь удобного места, и все спали, кто сидя, кто как. Утром все были, как избитые. И тут Роман объявил, что ему повезло, потому что у него под головой оказался утюг. Это был так называемый паровой утюг, нутро которого надо было загружать горячими углями. Его я взял из дома. Впоследствии, когда кому-то удавалось организовать себе в чем-то повышенный комфорт, всегда вспоминался случай с Романом и утюгом вместо подушки у него под головой. Утюгом, кстати, мы пользовались, особенно Толька Заиграев, перед выходами в город или на деревенскую «улицу», гулянку с танцами под гармошку. Однажды на Волге недалеко от Горького нам довелось даже увидеть настоящую деревенскую кадриль.

После Коломны на Щуровском плесе вблизи устья какого-то ручья на открытом голом возвышении мы разбили палатку для ночлега. Наутро я с Романом пошел за молоком в ближайшую деревню. Я вспомнил здесь этот рутинный эпизод потому, что в 1986 году, так вышло, в этом самом селе Троицкие Озерки я купил дом. Замкнулся круг времени. Что это то же самое село, я понял не сразу. Голый бугор был выходом известнякового пласта, и позднее здесь устроили карьер. Когда мы в этом селе поселились, он еще действовал, и оттуда самосвалами возили камень. В результате образовалась поросшая кустарником «гористая» местность. Оттуда я долго рассматривал водное пространство Оки, вспоминая обзор на этот Щуровский плес, пока не убедился, что это – то самое место.

На фото, впереди – Калинин, около мачты – Левка, за ним – Роман, потом Коля Пилюгин, потом я и Заиграев, Николай Михайлович – в шлюпке.

Ока между Коломной и Белоомутом очень петляет, бывает, что километрах на десяти она раза три меняет свой ход на противоположный. Выйдешь на берег, а где-то совсем близко «прямо по суше» параллельным курсом идет пароход, он виден почти весь, не видно только воды. Тогда Ока была очень оживленной водной трассой, то и дело туда или сюда проходили пассажирские суда, караваны барж, самоходные баржи, разные катера. Нашему рулевому надо было все время быть начеку и следить за сложной навигационной обстановкой: бакены, створные знаки, привальные столбы… Часто встречались мели, а мы тогда еще не научились их разумным образом проходить. И тогда получалось как на фото.

Теперь Ока, как я часто наблюдаю в «своих» Троицких Озёрках, не то: редко-редко увидишь шаландер с песком, то ли где-то что-то углубляют, то ли этот песок добывают.

В Белоомуте жила тетушка Левки. Шел дождь, и мы мечтали о крыше. Напрямую до Белоомута совсем недалеко, но Ока так петляет, что при хорошем ходе под парусом мы добрались до него только в полной темноте. Мокрые от дождя, мы стояли в шлюпке и в надежде на лучшее исполняли хоровые декламации на тему «Нас вдохновляет светлый образ левиной тетушки!» За рулем был Калинин. Он решил пристать к берегу за кормой слабоосвещенного дебаркадера, то есть ниже него по течению. Вдруг грохот, треск, паруса летят вниз. Оказалось, в темноте мы сходу врубились в какие-то мостки. Удар пришелся чуть выше форштевня, и кливер-галс был срублен. Пока мы все приводили в порядок, Левка сбегал к тетушке. Она встретила нас с искреннем русским гостеприимством, мы обогрелись, переоделись, поужинали горячей картошкой, и наутро с выходом не очень торопились.

Рязань. Прогулка по городу, обед в столовой. Для нас это было почти посещением ресторана. Ведь все мы были по сути еще детьми, выросшими дома. Столовая в техникуме не в счет, это было обыденно. Я ее толком даже на помню, только то, что она была в подвальном помещении, и там был буфет, где мы иногда брали пиво. А тут столовая в центре города. Еда была простая, но вкусная, и порции были для нас, публики прожорливой, вполне приличными. Было заметно, что для горожан она была обычным делом. К нам подсел очень пожилой посетитель и стал расспрашивать, кто и откуда мы, как сюда попали, где учимся, чем интересуемся. Иногда он вспоминал своих друзей и знакомых: «Он тоже был инженер-технолог». И добавлял: «Умер он».

Перед Касимовым нас встретила группа шлюпок-четверок с командами школьников 6-7 классов. Мы взяли «Весла на валек!» Они ответили тем же приветствием. Потом местное досфлотовское руководство повело нас в столовую на высоком берегу с видом на Оку и угостило хорошим обедом, от выпивки мы, как настоящие спортсмены, отказались, чему наши приветливые гостеприимные хозяева не очень расстроились и отдали ей долное.

Еще ниже нам встретился шлюпочный поход школьников «Елатьма-Рязань» (надпись на борту шлюпки) на двух или трех четверках. А в Горьком на пирсе нас приветствовала команда девушек похода «Рязань-Горький» в морских форменках. Вид у них был такой, что мы смотрелись хлипковато.

В Горьком Завьялов организовал нам посещение автозавода, по-видимому, имея на это и учебные виды. Первое впечатление: по территории завода люди (мы тоже) перемещались на автобусе. Большой интерес у нас, практически школьников, вызвали сборочные конвейеры грузовиков ГАЗ-51 и автомашин «Победа», сходивших с конвейера с темпом 50 секунд. Автозавод был целиком куплен в 1932 году в США, и все оборудование на нем было американское. Огромные прессы «TORNADO» в один ручей вырубали и штамповали дверцы, капоты и другие части кузовов. А сбоку цеха сборки машин «Победа» стояли почти готовые, но еще не покрашенные, две автомашины ЗИМ. На их примере нам показали ручную штамповку деталей кузова, поскольку прессформ на них еще не было. В заключение мы побывали в огромном автомобильном музее. Там стояли десятки грузовых и легковых автомобилей всех времен и заводов. Тут Завьялов показал себя во всей красе, издали называя: «Кадиллак», «Понтиак» и так далее.

В походе у Калинина, нашего признанного командира, хорошо известного и в наших спортивных кругах, выработалось ко мне, как я теперь понимаю, особое отношение, хотя заметных физических данных для гребли, прямо скажем – лошадиного спорта, у меня не было, скорее наоборот. Впрочем, тогда при систематической тренировке физические кондиции набирались быстро. Однажды мы устроили соревнование, кто кого перегребет, сидя по одному по оба борта. Его результат удивил всех, даже меня. Мои шансы расценивались никак. Калинин даже с виду был заметно сильнее других, и ростом выше, значит, и гребок у него был длиннее. Первые уроки гребли нам преподал тоже он, по существу он был нашим тренером, и его техника гребли считалась эталоном. Общее мнение отдавало предпочтение еще Боре Поздневу, который физически выглядел сильнее всех. Он даже постоянно ел грецкие орехи, считая, что они придают ему физическую силу. Так что, когда я это соревнование выиграл у всех, а всего труднее мне дался Боря, это всех удивило. А дело было просто. Я не рвал весло, как все, а старался дать ровную сильную протяжку при быстром заносе весла. Оказалось, что и силу я тоже уже поднабрал, тем более что весло у среднего – самое длинное, а самое короткое – у загребного. С парусом я тоже управлялся лучше других, что можно было отнести на более тщательную оценку внешних факторов, что я перенял у Калинина. Там рябь показывает шквалик, здесь волны пляшут, указывая на мель, и не надо пытаться «А вдруг проскочим?»

Фактический командир наших походов, а этот был не последний, Калинин со временем стал поручать мне все более важные дела, например, наблюдать за такелажем и материальной частью вообще, все ли на месте, в порядке и привязано (быть боцманом). В сложных ситуациях, например, в шторм, он всегда брал управление на себя. Юношеский задор не позволял нам в свежий ветер отсиживаться в тиши, и мы часто продолжали плавание в довольно опасных условиях. Постепенно я стал его признанным дублером, хотя был моложе всех, он поручал мне вести шлюпку под парусом даже ночью, когда все спят.

Один такой случай был после Горького уже при движении вверх по Волге. С вечера дул сильный и ровный попутный ветер, и мы решили идти под парусом ночью. На руле была моя вахта, а Коля Пилюгин был впередсмотрящим. Шлюпка шла на ровном киле в полный бакштаг. Волга здесь широкая, фарватер ровный, места для маневра хватало, и я только изредка окликал спящего Юрку Юкова, чтобы он несколько потравил или выбрал кливер-шкот. Все спали. Коля некоторое время еще таращил глаза на темную воду, но потом все же упал на сложенную на баке палатку. Но вот прямо по носу появился флагман Волжского пароходства, самый большой и быстроходный, сверкающий огнями всех четырех или пяти пассажирских палуб красавец «Клим Ворошилов». Вторым таким систер-шип был «Советский Союз». И - незадача, как раз здесь в месте нашего наибольшего сближения Волга делала плавный поворот вправо градусов на 90. Мы шли по отмельной части внутри этой подковы. И вот «Клим Ворошилов» описывает вдоль приглубого берега дугу и создает тем самым более высокую волну, чем, если бы шел прямо. Волна идет прямо на нас и, набегая на мель, быстро растет. Да и края подковы, сближаясь, еще более её усиливают. Вот она уже раза в три-четыре выше борта шлюпки, катастрофа кажется неминуемой, а помочь некому, даже «Клим Ворошилов» уже километрах в полутора у нас за кормой. И тогда я принял решение, в котором и потом не находил изъянов. Во-первых, не стал будить команду, вдруг ребята со сна запаникуют, кто-то начнет вырывать у меня румпель или еще что похуже! Потом постарался выйти в середину волны-подковы, хотя ее высота там была наибольшей, но сама она была более пологой, поскольку там было еще более глубоко. Чтобы не встретить ее бортом, я в последний момент развернул шлюпку так, чтобы идти прямо на ее фронт. Кливер растравил и управлялся одним фоком. Ход у нас был хороший, и все эти маневры получились отлично. Осталось только ждать. За какую-то секунду до волны, когда шлюпка еще шла ровно, Коля Пиль вдруг проснулся и, опершись руками о планширь по обе стороны брештука, обалдело смотрел на надвигающуюся стену. Конечно, стена – некоторое преувеличение, но волна была достаточно высокой и с небольшим гребнем. Более мощные гребни были по краям волны, где она уже выходила на отмель, но оттуда я уже ушел. Все же на нее нельзя было легко въехать, а потом как со снежной горки на санках, съехать. Шлюпку основательно тряхнуло, хлопнул фок, а Колю волна накрыла с головой. Мы приняли на борт с кубометр воды, если не больше. Но ход остался хорошим, фок опять схватил ветер, и мы спокойно продолжили путь. Никто не проснулся. Коля что-то пробормотал, стряхнул воду со штормовки, которая на нем оказалась кстати, и… свалился спать дальше. Я был безмерно рад: все мои расчеты преодолеть риски оправдались, все обошлось, но главное - никто не проснулся. К утру ветер несколько стих, но ход продолжал оставаться хорошим, а день занимался прекрасный. Однако просыпающиеся начали чертыхаться, почему вода выше сланей, и они спали на мокроте, хотя вчера ее не было. Мою попытку рассказать, что было, все приняли, как явную травлю. Только Коля мучительно шлепал губами, была у него такая привычка, по-видимому, силился осознать, было ли его ночное виденье явью или сном. Хотя вот и штормовка подмочена и палатка…

Однажды уже затемно мы шли на веслах и хотели, во что бы то ни стало, дойти до видневшихся огней дебаркадера, хотя здорово устали. Погреби-ка часов 10-12 подряд, а то и больше! Шли мы, шли, а огни все впереди. Слева на берегу показался световой знак с цифрой 25, и мы никак не могли от него отдалиться. Все же добрались до дебаркадера и заночевали. Утром с изумлением увидели, что эта цифра 25 была всего метрах в двухстах, а мы шли от нее, кажется, не менее часа. Такое здесь было ровное, незаметное, но сильное течение.

В Ярославль пришли точно по графику, местный Досфлот торжественно нас встретил. Он помещался в здании Ярославского арсенала на островке метрах в восьми от берега. Туда вел легкий деревянный мостик. Там мы и ночевали на арсенальских подоконниках, или нишах окон, на которых мы разместились не вдоль амбразур, а поперек.

За Ярославлем начались трудности: одиннадцать дней практически непрерывного дождя. Конечно, это несколько меньше, чем библейские сорок дней, но нам и их хватило сверх меры. Это был не летний ливень, сильный, спорый, но быстро проходящий. Летом бывает, что дождь идет день, два – это и то считается слишком долго. А этот не сильный дождь шел непрерывно, днем, и ночью одиннадцать дней! Для ночлега мы, как и обычно, использовали дебаркадеры, но до конца обсушиться не удавалось. Вся одежда у нас, включая запасную, была мокрой, и сушить ее было негде. У меня даже белое вафельное полотенце все пошло черными точками и пятнами плесени. И скрыться от дождя было некуда. Хорошо хоть часто был попутный ветер. Волга здесь достаточно прямая, и мы часто шли под парусом, стоя в шлюпке, чтобы холодная мокрая одежда не очень прилипала к телу. Где-то купили моршанской махорки, и почти все закурили, хотя заядлых курильщиков среди нас (Коля Пиль презрительно говорил «курцов») не было. Это давало видимость согрева, а сама махорка была с какими-то приятными ароматами. На одиннадцатый день ветер стал встречным. Идти в бейдевинд против течения было совсем бесперспективно, а грести в заскорузлых промокших штормовках тоже не привлекало. Что делать? Мы решили идти бечевой. Решение было, конечно, не лучшим. Но верх взяла «романтика». И мы пошли. Босиком, в плавках, штормовках и зюйдвестках, вид - фантастический. В первый момент нам и в голову не пришло, что по пути встретятся впадающие в Волгу речушки и ручьи. А их, мутных от долгого дождя, было много, и были они совсем не по колено. Некоторые приходилось прямо в одежде преодолевать вплавь. Не знаю, как много мы так прошли, явно немного, но к вечеру, хотя и засветло, нам попалось какое-то странное строение. Это оказался кирпичный завод. На нем шел обжиг кирпичей - и никого вокруг. Не знаю, какими эти заводы бывают еще, этот был полутора-двухэтажным протяженным строением неопределенной конфигурации, внутри которого что-то тлело. Мы решили здесь заночевать, поскольку среди его причудливых, если так можно сказать, стен, были разные теплые уголки, и каждый из нас нашел себе что-то по вкусу: кто почти у земли, кто повыше. Красота: сухо, тепло и одежду можно просушить. Наутро радость: дождь кончился, во-всю светит солнце. Но Калинину не повезло. Под штормовкой у него была козья жилетка, которая, конечно, тоже подмокла. А здесь она не только высохла, но и ссохлась, схватив его тело так, что ее нельзя было ни расстегнуть, ни снять с него каким-то другим образом. Пришлось разрезать ее по спине от ворота до низу. На кирпичном заводе никто так и не появился.

Мы быстро погрузились и через час около шести утра были уже на причале Рыбинска. Вскоре сюда же причалил рыбак. Оказывается здесь тогда (возможно, и сейчас) был особый вид ловли рыбы. При спуске шлюза из него выносит оглушенную рыбу, и рыбаки ее просто подбирают. Это было под нестрогим запретом, и рано утром на рынках появлялась свежая рыба. Из этой лодки рыбак вытаскивает щуку. Щучья морда вся была изрублена топором, оставались только жабры, за которые он и тащил щуку по причалу. Ее жабры были на уровне его лица, а щучий хвост тащился по причалу. Никогда более я не видел рыбин такой величины. Если бы ее морда была целой, ее длина явно была бы около трех метров. Вид у нее был чудовищный: брюхо - яркого грязно-желтого цвета с большими зеленого цвета яблоками более светлыми на брюхе и почти не заметными на темно-зеленой спине.

Любопытный случай был после Углича. Там очень красивые берега с лесом в некотором отдалении от берега. А на открытых местах перед ним часто были видны какие-то округлые пятна ржавого цвета, размерами метров до десяти. Это нас заинтересовало, что мы решили посмотреть, что это. Оказалось, это сплошь росли маслята. Роман у нас был заядлым грибником. Мы часто ездили с ним на электричке за грибами, беря с собой буханку хлеба и полкило кильки или хамсы за 50 копеек, что соответствовало тогдашней цене билета на метро. Вот и здесь он яростно кинулся собирать грибы, хотя, что с ними делать, было неясно. Все же с Толькой Заиграевым он как-то замариновал 2-3 стеклянные банки самых деликатесные грибов. Потом мы торжественно их съели на вечеринке по поводу окончания похода. А мы с Юркой Юковым пошли на близлежащую опушку молодой сосновой лесопосадки вдоль старого леса. Почва здесь была плотно засыпана опавшей хвоей. И вдруг Юрка кричит: «Белые!» Действительно, вдоль нее, сколь видно глазу, виднелись великолепные белые грибы. Мы, конечно, кинулись собирать их все без разбору. Все они, большие и маленькие, были удивительно крепкие и чистые. Прибежали другие ребята, бросив ставшие никчемными маслята. Вблизи берега мы сложили собранное в огромную кучу. Потом на нашей артельной сковороде жарили их с луком на костре на оказавшемся у нашего запасливого интенданта Романа подсолнечном масле. Отбирались только самые крепенькие, с грецкий орех грибы. Огромная куча прекрасных, но крупных грибов так и осталась. Финал этого пиршества был великолепен. На расстоянии 15-20 метров от костра до шлюпки в позах запорожцев из описаний Гоголя лежала неравномерная цепочка членов команды, кто докуда смог дойти. Только к вечеру шлюпка, не торопясь, двинулась дальше к ближайшему дебаркадеру.

Конечно, эти походы нам очень нравились. Я, например, в общей сложности прошел в них 4500 километров по разным рекам Средней Руси. Другие ребята не меньше. Потом и наши последователи в МИФИ. В те годы этот вид спорта бурно развивался, его поддерживало наше общество, предоставляя материальную часть и финансируя походы и соревнования. Я думаю, что молодежь в нем привлекало и то, и другое, но сам этот спорт практически полностью был самодеятельным.

У Калинина возникали все новые идеи, хотя никаких даже общественных поручений у него не было. Просто в сталинское время разные инициативы поощрялись. Вот он собрал группу заниматься в секции плавания в бассейне Мироновских бань. Не только нашу команду, но других студентов, даже Тарнопольского, длинного и худого, как жердь. Тот никак не держался на воде, хотя изо всех сил работал ногами и руками до тех пор, пока животом не касался дна бассейна. Скорее всего, Калинин затеял это специально для нашей команды, чтобы мы все умели плавать, или хотя бы держаться на воде. Но об этом ничего не говорил, а мы рассматривали это как очередное спортивное развлечение. Много позже я понял, что все это он делал обдуманно. И тогда, и потом я не смог освоить стиль кроль, но находиться как угодно долго на воде и даже под водой для меня не составляло труда. Уже лет 35-ти, в 25-метровом бассейне санатория «Прогресс» в Хосте я проныривал полторы его длины. А в Крыму, в Малореченской, я как-то уплыл в море так далеко, что берег виднелся как узкая полоска, то есть километра на три-четыре.

Как-то от команды меня поставили в соревнование по комбинированному плаванию. Их мы выиграли у команды, в которую входил тогдашний рекордсмен страны и Москвы по плаванию Лев Баландин. Конечно, я безнадежно проиграл ему гладкое плавание на 50 метров, которые он прошел рекордсменским кролем, а я – подобием брасса. Но дальше надо было нырнуть, найти под водой штормовку и брюки, надеть их, проплыть в одежде 25 метров, потом раздеться, положить одежду на край бассейна и закончить все это безобразие 25-тиметровкой уже без штормовки и брюк. Хитрость этой эстафеты, не знаю, кто её придумал, была в том, что переодеваться надо было, нырнув на дно, и при этом застегнуть одежду, чтобы она не болталась, или чтобы вообще не потерять штаны. Как я сообразил, как надо переодеваться, не знаю. Но те, кто это делал в фейерверке брызг на поверхности, теряли много сил, пытаясь выскочить над водой. Про свою техническую находку я успел сообщить остальным своим участникам эстафеты, тем не менее, свой этап я прошел быстрее их, хотя явно уступал в технике плавания тому же Калинину с его вполне профессиональным кролем.

Академичка. После похода, мы, не бросая шлюпку, всей командой во главе с Калининым, который, конечно же, был инициатором этого, явились на гребную спортивную базу на Стрелке Москвы-реки, что позади кинотеатра «Ударник». Там обалдели: на них свалилась готовая команда академички восьмерки. Узнав, что мы из техникума, нас зачислили в спортобщество «Наука», и тренер Елтуховский начал нас тренировать на «клинкере», более грубой, чем «скифы», на которых проводились соревнования, лодке. В отличие от отполированного «скифа» корпус «клинкера» походил на шлюпочный. Он был собран из длинных, во всю его длину, полос красного дерева. Конечно, эта лодка была много легче шлюпки, хотя и тяжелее скифа. Первым, что надо было освоить, это выносить и вносить лодку в эллинг, и опускать ее на воду и вынимать из воды. Это делалось так. По команде тренера все восемь гребцов, держась за специальные поперечины, разом поднимали лодку на вытянутые руки и так несли ее до нужного места. Потом таким же образом опускали ее на воду. Конечно, техника гребли на академичке существенно отличалась от шлюпочной. Во-первых, подвижные банки, которые во время гребли катается взад-вперед на колесиках по специальным полозьям. Ноги у гребца закреплены на неподвижных сандалиях. Таким образом, в гребле заняты все части тела: руки, ноги, спина, живот, даже голова и шея. Эта была новая для нас техника гребли, но благодаря хорошей физической подготовке мы освоили ее быстро, главное было понять разницу. Она заключалась в понятии «протянутый гребок» или «протянутый удар». Его смысл – сильная и ровная проводка всего гребка, в отличие от традиционной гребли на шлюпке, при которой гребцы делают рывок в конце гребка. Спортивного смысла в этом рывке никакого, только «адмиральский» эффект, но этот стиль доминирует и сейчас. От рывка в конце гребка вода под килем шлюпки просто вскипает, что очень любили флотские адмиралы всех времен: эффектно! Но не эффективно. И это наблюдение впоследствии мне пригодилось.

Мы усиленно тренировались на академичке, не забывая и шлюпочные соревнования. В тренировках были две трудности. Первая: начало тренировки в 8 часов утра, и встать надо было в 6 часов. Потом на неспешном трамвае добраться из Останкина до центра Москвы, пробежаться по Александровскому саду, у Боровицких ворот Кремля перепрыгнуть через садовую изгородь и закончить беговую разминку прямой дистанцией вдоль рукава Москвы-реки, ведущего к Стрелке, контролируя поведение милиции, которая могла вмешаться в этот барьерный бег. Труднее было другое: на тренировке надо было всегда быть в чистой и, главное, белой майке. Тогда у маек этот цвет был в большом дефиците, преобладали голубой и сиреневый. Так что каждый раз после тренировки надо было майку стирать, потому что второй такой, по крайней мере, у меня, не было. После тренировки мы расслабленно часов после 11-ти прибывали в техникум, пропустив часа 3 занятий. Но я что-то не помню, чтобы у нас из-за этого были какие-то неприятности, по-видимому, наш спортивный авторитет от них ограждал. К концу спортивного сезона мы выглядели очень неплохо. Об этом свидетельствует такой случай. Однажды по заданию тренера мы вполсилы отрабатывали технику. Рядом тренировалась парная двойка-скиф, очень легкая и быстроходная лодка с мастерами спорта на веслах, которая решила показать нам класс и поставить новичков «на место». Они вышли на параллельный курс и прибавили ходу, чтобы, как мы поняли, «показать этим прачкам кончик». Так называлась демонстрация отставшим кормового фалиня, дескать, «не надо ли вас, слабаков, взять на буксир»? Мы, естественно, вынести такой наглости не могли, поскольку сами привыкли проделывать это с другими, и налегли на весла. Тренер вначале пытался согласно плану тренировки нас сдерживать, но потом понял, что это бесполезно, и начал нам помогать, задавая ритм гребли и поправляя ошибки. Конкуренты-мастера никак не ждали от недавно появившихся в клубе «салак» такой прыти, и тоже старались изо всех сил. Тем не менее, мы все быстрее от них уходили. Кончилось это тем, что один из гребцов двойки сломал весло, их легкая лодка от этого перевернулась, и нам пришлось вытаскивать наших конкурентов из воды и, действительно, буксировать их лодку к пирсу. Это было уже в начале октября, и сидевший на носу нашего «клинкера» один из неудачников гонки дрожал так, то тряслась вся лодка. А не заедайся!

Сезон мы закончили 16 октября коллективным купанием около пирса гребной станции в совсем не теплой воде, от которой в еще более холодном воздухе поднимался туман. Это был самый длинный купальный сезон с моей жизни, потому что начинали мы его 8 марта в яхт-клубе ЦВМК на Клязьменском водохранилище в специально вырубленной во льду майне, поскольку лед там таял только к концу апреля, а то и в начале мая.

Тогда я, Юрка Юков и Лёвка Жевлаков еще подходили под юношеский ценз. Академический стиль гребли я интуитивно усвоил еще на шлюпке, что проявилось в эпизоде с соревнованиями один на один в походе Москва-Горький-Москва. И меня включили в юношескую сборную «Науки», которая тренировки по гребле продолжала зимой в гребном бассейне под трибунами какого-то стадиона. Подвижные банки были такими же, но… на неподвижном «берегу». Проводка весла по неподвижной воде с той же скоростью, к которой я уже, как следует, привык, было невозможно, изменить же эту привычку я то ли не смог, то ли мне это не пришло в голову. Причиной было то, что все гребцы начинали тренировки на пирсе клуба, и у них вырабатывалось два варианта гребли: на пирсе и на лодке. Так что тренировки в бассейне для меня стали адским трудом, тем более что маленькое помещение быстро окутывалось туманом от взбиваемой веслами воды. Этих тренировок я не вынес, а тут еще диплом надо было делать, и я едва дотянул до середины зимы. И мой дебют в юношеской сборной «Науки» не состоялся.

Москва - Ленинград. На следующее лето состоялся второй наш поход. Его протяженность из-за извилистости водного пути составляла 1400 километров. Состав команды был почти тот же, не было только Завьялова и Заиграева. А добавились Лысаков и Илья Рубинштейн с младших курсов и Еремин, наш однокурсник, но с другого отделения, которого, как кажется, к нам направило партбюро, потому что до этого он в наших спортивных занятиях участия не принимал. Но, ничего. Он быстро стал полноправным членом нашей команды, то есть выполнял всё то же самое, что и мы. Калинин был уже полноправным командиром. Предполагалось, что молодежь после похода составит костяк команды техникума, поскольку мы его уже закончили. Поход экипировал и финансировал, включая продукты, Досфлот, а его состав определяли мы сами. Лысаков с Ильей очень старались, но, видно, наши «мастерские» привычки их несколько подавляли, особенно Лысакова, с которым как-то произошел малоприятный случай.

Однажды в холодную и дождливую погоду мы сходили на пирс, он поскользнулся на мокром планшире и свалился в воду, будучи тепло одетый, да еще в штормовку и непромокаемые штаны. Глубина здесь была большая, поскольку здесь причаливали речные суда. И вдруг он, молча и без особых телодвижений стал все глубже погружаться в воду. Рядом оказался я и еще Юрка Юков, который всегда отличался быстротой соображения. Лысаков уже был порядочно под водой, когда мы выхватили его оттуда. Оказалось, он совсем не умел плавать, а мы этого не знали, не обращая никакого внимания, что, например, во время утренних купаний он плещется около бережка. Даже когда мы его вытащили из воды, он с трудом признался в своем неумении, а внешне никак не был встревожен. Думается, что ему так хотелось попасть в поход, что он умолчал об этом, и был готов скорее молча утонуть, чем сознаться. А то нам, конечно, не стоило бы труда научить его плавать. Условий для этого было достаточно. Я, например, не очень-то освоил стили плавания, но на воде держался хорошо и даже нырял с крыши дебаркадера, а это было метров восемь. Все же слабое владение плаванием однажды в этом походе доставило мне неприятные переживания.

Илья был милым еврейским пай-мальчиком, однако это у него вызвало какой-то внутренний бунт, и стать спортсменом-матросом для этого очень подходило. В нашу походную жизнь он включился со всей душой, ни от чего не отказывался и во всем старался проявлять инициативу. Даже начал во всю материться, правда, подменяя ненормативные слова похожими. Это выглядело так неуклюже, что вскоре мы ему посоветовали либо материться по-настоящему, либо вообще бросить это, потому что ничего героического в этом нет. Он выбрал второе. Впоследствии он, как мы слышали, пытался продолжать наше дело в техникуме, даже, помнится, мы его встречали командиром шлюпки, но потом его постигло несчастье. В этот спорт он вовлек своего младшего брата-школьника, и тот утонул. В более поздние времена наши пути с Ильей вновь пересеклись в судпромовском институте, где он работал в соседнем отделе, мы встретились дружески, но разговоров о спортивном прошлом, учитывая происшедшее, не заводили.

По каналу Москва-Волга мы дошли до Волги, потом спустились до деревни Коприно, от которой начиналось Рыбинское водохранилище. Его называют морем по праву, берегов на нем не видно на очень большом его пространстве. Оно было создано перед самой войной и заполнялось до проектного уровня во время нее. Война помешала провести расчистку будущего дна, и на огромных его площадях был затоплен лес. Это было очень опасно для путешественников вроде нас, потому что штормы уже срубили верхушки деревьев на глубину волнения, а дальше под водой торчали стоявшие стволы. Были известны случаи, когда, например, туристические яхты форменным образом были «посажены на кол» порой вне видимости берега со всеми вытекающими из этого последствиями. Кроме того, тогда на нем встречались плавучие острова, возникавшие, когда большие участки затопленного леса всплывали вместе с грунтом.

Рыбинка встретила нас обычной для нее погодой, то есть свежим ветром, но нас это, конечно же, не испугало. Мы, «просоленные моряки», чемпионы Москвы, готовы были сразиться не то что со свежим ветром, а хоть с рыбинским морским чертом. А как же! Мы уже проходили Рыбинку в прошлом году, хотя и по короткому пути вдоль ее восточного берега. Конечно, тогда было тихо, и ничего особенного нам не запомнилось. Разве что Рыбинский шлюз, который нам разрешили пройти без сопровождения какого-либо судна. О, это было внушительное впечатление: узкий каньон глубиной с четырехэтажный дом, в котором, пока нас не подняли до уровня верхнего бьефа, было страшно сыро и холодно! Да еще заход в деревню Легково, где в это время находился наш соученик рыбак и охотник Юрка Зимин. К ней в затопленном лесу был проделан проход, по которому прошли и мы. Там, кстати, мы увидели на отмели вблизи места швартовки пассажирских катеров и рыболовных судов, хотя никакой пристани здесь, кроме немудрящих мостков для местных рыбацких лодок, не было, как, подобно скелетам огромных рыб, торчали остовы двух барж, когда-то выброшенных штормом.

Наш курс был на устье Шексны, а это было наибольшее расстояние через Рыбинское море. По-видимому, Калинин заранее изучил лоции тех мест и рассчитал маршрут так, чтобы пройти через самый центр водохранилища, где прежде при впадении в Волгу реки Мологи стоял город Молога. Мы этого не знали, а он особо не распространялся. Не осознавали мы и опасностей бурного моря. Что-то от Калинина мы слышали, да значения этому не придавали. Уже потом в институте океанологии я узнал, что гидрологию водных бассейнов определяет их размеры и форма. И Рыбинское море было особо опасно для плаваний из-за структуры присущих ему волнений. В шторм даже караваны порой бросали баржи, чтобы не выбросило на берег или не затащило на затопленный лес буксир. По берегам Рыбинки было разбросано много обгрызенных штормами остовов этих барж, что в предыдущий год мы и видели в Легково. А в этот раз Лысаков и Илья испытали эти прелести на своих желудках.

Ровный и устойчивый ветер был удачного направления, мы шли в бакштаг, а это наиболее безопасный курс. Вначале ветер был не очень силен, но берега постепенно уходили из виду, ветер усиливался, и нам пришлось прекратить партию домино на поставленном на попа анкерке. Мы, как могли, зарифились, Калинин сел за руль, а меня отправил впередсмотрящим. Это становилось все труднее по мере того, как мы выходили в открытое море. Главное - было смотреть не вперед, а в воду перед шлюпкой, чтобы не угодить на те самые подводные колья. Делал я это очень старательно. Но солнечные блики на поверхности волн и мерное качание шлюпки, то налезавшей на волну, то сползавшей с нее, клонили ко сну, как я ни таращил глаза, и порой в чувство меня не приводили даже брызги от преодолеваемых волн.

Вне видимости берегов Калинин повел шлюпку по компасу. Он его предусмотрел захватить, а мы об этом и не думали. Было солнечно, по небу бежали барашки облаков, а по акватории барашки волн, хотя и не сплошь. Ветер усиливался, и мы еще раз проверили, чтобы все снаряжение, личные и общие вещи были надежно привязаны и закреплены. Шкотовые сняли кливер- и фокашкоты с уток, чтобы управлять парусами при набегании шкваликов на фоне в общем-то ровного ветра. От неожиданных препятствий Бог нас миловал. Из-за почти попутного ветра волны не били в борта, а мы плавно через них переваливали. Вода под форштевнем сначала постепенно вскипала, волна доходила почти до брештука, а потом отходила назад. Все же время от времени воду приходилось отчерпывать, поскольку иногда волны всё же забрасывали ее в шлюпку. От качки особенно страдал Илья, он даже на всякий случай вооружился кастрюлей. Все остальные ничего такого не переживали, по крайней мере, делали такой вид. В роли впередсмотрящего, когда глаза у меня слишком уставали, меня подменял Коля Пилюгин. Калинин же был весь напряженная ответственность, и к концу дня «загорел правым галсом», то есть справа его лицо стало от солнца красным, а слева осталось, как было.

К полудню среди бескрайных волн прямо по курсу появилось торчащее из воды нечто неопределенное. Оказалось, Калинин вывел нас точно к остаткам города Мологи. Вблизи это был небольшой островок с остатками какого-то деревянного строения и обломками плавняка. Пристать к нему из-за волн было невозможно. Рядом из воды торчало полтора-два этажа развалин дома из красного кирпича, да еще этаж-полтора его был скрыт под водой. На них мы все же как-то высадились, зайдя с подветра. Долго задерживаться не стали - незачем.

К концу дня показался противоположный берег. Ветер стих, установился прекрасный светлый вечер. Оказалось, мы вышли к деревне Колобово. Других деревень вблизи не было, что мы и отметили назавтра по пути к Шексне. К Колобово подходили на веслах уже при полном штиле. К небольшой пристани вели километра два узкого коридора между торчащих из воды скелетов деревьев прежнего леса. Как потом оказалось, это был единственный путь связи деревни с остальным миром, никаких сухопутных дорог из нее не было. Деревня была большая, состояла из добротных новых домов. По-видимому, сюда из зоны затопления сселили несколько деревень.

В сельсовете нас направили в один такой дом, в деревне, наверное, еще с дореволюционных времен действовала очередность постоя проезжающих. Мы все десять человек уместились спать в одном из углов просторной горницы. С виду дом был зажиточный, впрочем, так выглядели и другие дома. Перед сном мы решили после нелегкого дня несколько расслабиться и послали в магазин дежурного. Магазин был закрыт, но нас направили к продавщице домой, наверное, этот способ торговли был в этой деревне обычным. А почему он должен был быть иным, раз посторонние в эту деревню и попасть-то не могли? Но в магазине не оказалось почти никакого спиртного. То ли его разобрали до следующего завоза, то ли в Колобово существовал сухой закон. Был лишь знакомый нам только на слух напиток с интригующим названием «Спотыкач», как оказалось, сладкая наливка, которая всем понравилась. Еще один признак, что эта деревня – «медвежий угол», обнаружился наутро. Когда мы стали просыпаться, то у входных дверей у противоположного угла горницы заметили двух или трех человек, которые как бы чего-то ждали. Мы не обратили на них внимания – мало ли зачем они пришли к хозяевам, которые поместились из-за нас в небольшой боковушке. Но, когда я вышел в сени напиться, то увидел, что там стоит очередь человек в десять. Оказывается, они заходили по очереди и рассматривали нас, мы для них были вроде привозного кино.

На следующий день по пути в Череповец в одном месте мы заглянули на безлюдную рыбацкую стоянку с коптильней и временными сараями. Потом в одной из бухт было видно селение Мякса, куда мы не заглянули.

В Череповце, в устье Шексны, тогда создавался известный металлургический центр. На недавно отстроенных причалах сгружали разные грузы. Город же напоминал большую деревню с деревенскими же домами, но четко расчерченную на квадраты кварталов широкими немощеными улицами с досчатыми тротуарами, совсем как когда-то у нас в Останкино. Нам рассказали, что так город строили по приказу Петра, который почему-то решил, что у этого места большое будущее. Не ошибся, однако.

Шексна - очень быстрая река, напоминает бурный весенний поток. Грести против течения не было никакой возможности, и мы прибегли к хорошо уже освоенному нами способу передвижения: прицепились к попутному каравану. И вскоре со мной и случилось то самое опасное приключение. Караван состоял из шести или восьми соединенных попарно пустых барж, которые тащил небольшой трудолюбивый буксир. Против течения он шел очень медленно, а в одном месте вообще встал, пыхтя изо всех сил. Хвост каравана, где была наша шлюпка, течение на повороте реки отжало к берегу, куда стало очень просто сойти. Метрах в пятидесяти за сухой отмелью был виден освещенный солнцем зеленый крутой травяной склон, сплошь расцвеченный красноватыми пятнами. Когда пошли посмотреть, что это такое, оказалось - россыпи крупной земляники. Мы ее собирали примерно с час, а караван за это время почти не продвинулся, и работавший на полную мощность буксир стал подавать длинные гудки, прося помощи. Идти вперед у него не было сил, а остановить машину было нельзя, поскольку тогда баржи пойдут вспять и начнут налезать друг на друга. Мы с Левкой Жевлаковым решили переплыть на противоположный крутой лесистый берег. Это было легко, нас туда мгновенно доставил стрежень течения. По берегу пошли вверх посмотреть, что там за поворотом. Этот берег был в тени, и наши мокрые тела начали атаковать очень большие рыжие комары, которые всаживали свое колющее оружие еще до того, как садились. Левка предложил плыть обратно, и, не ожидая меня, поплыл, по-видимому, считая, что я последую за ним. Но у меня хватило ума не сделать это сразу, потому что я, хоть и хорошо держался на воде, но плавал значительно хуже Левки, а плыть надо было перед работавшим на полную мощность буксиром. А там, где он пыхтел, течение шло от того берега к этому. Я поднялся еще выше, чтобы иметь запас расстояния, и начал свой заплыв. Сначала все шло неплохо, течение было несильным, но, когда я проплыл примерно три четверти расстояния, то попал в идущий наискосок русла стрежень течения, который понес меня назад. Если бы меня донесло даже до середины, я бы попал как раз под работающий буксир. Неимоверными усилиями я старался выбраться из потока, а он относил меня назад. Вот берег уже всего в нескольких метрах, а у меня уже почти нет сил. Последним рывком я все-таки приблизиться к берегу так, что смог зацепился за ветви какого-то выпиравшего метра на два от берега куста лозняка. Не будь его, черт его знает, что могло бы случиться. Повисев на кусте некоторое время, слава Богу, его ветви не оборвались, я с трудом подтянулся к берегу и без сил свалился на песок. Смотреть на буксир не хотелось.

Через час-два снизу подошел второй буксир, и они потянули караван вдвоем.

Потом было Белое озеро и город Белозерск. Там нас ждали, график нашего движения был разослан из Москвы во все городские комитеты Досфлота. Наверное, это было воскресенье, и местный Досфлот устроил в парке что-то вроде праздничного гулянья, в котором мы приняли участие как почетные гости. Калинин даже произнес с трибуны какую-то речь.

Потом была река Ковжа и Мариинская система из тридцати двух построенных при Петре шлюзов на шестидесяти километрах. Это было удивительно красивое место. Канал между шлюзами был как бы вырезан в известняковой породе, и его берега были как набережные, сложенные из желто-белого камня. Слева от нас шла ровная гребь, по которой когда-то ватаги бурлаков тянули баржи. Ворота шлюзов открывались и закрывались с помощью ручных воротов. Длина барж на этом участке водного пути из Москвы в Ленинград была равна длине шлюзов, а таскали их малюсенькие буксирчики, которые во время шлюзования умещались где-то под скулами барж. В одном месте мы высадились на берег и зашли в маленький и очень обильный магазин и увидели, что вблизи идет огромная стройка нового водного пути, который впоследствии заменил 32 шлюза на шесть.

После шлюзов наш путь был уже «под горку», по Вытегре до Онежского озера, немного не доходя до которого, мы опять попали в приключение.

Мы стояли около левого берега и, сидя на банках, закусывали, когда довольно далеко от нас появился буксир, тащивший в сторону Ленинграда красивый Большой морской охотник, типа БО или «бобик». Вдруг он остановился. У нас был всего один фотоаппарат Бори Позднева, но доступ к нему имел и Коля Пилюгин, и сейчас был у него в руках, и Коля сфотографировал охотник. Когда мы пошли дальше, то с охотника в мегафон вдруг прозвучало: «Шлюп-ка, подойти к бор-ту!». Мы подошли. Щеголеватый морской офицер обратился к матросу у дальномера: «Кто?» - «Правый баковый!» Офицер скомандовал Коле передать ему фотоаппарат. Коля передал его Боре, который был в это время правым загребным. Тот вылез с ним на понтон, несколько штук которых со всех сторон окружали охотник, чтобы он мог проходить мелкие места. Офицер приказал Боре засветить пленку, что он и проделал на его глазах, с мученьем на лице прощелкивая оставшиеся кадры, а потом вынул пленку.

На Онеге в это время было очень бурно, и мы обходили ее по обводному каналу также петровских времен. Даже в канале ветер был очень сильным, но оказался попутным. Канал, как труба, независимо от направления ветра наверху, в нем он всегда либо попутный, либо встречный. Нам повезло, и мы очень быстро под парусом дошли до Свири. По ней же мы вообще неслись со скоростью курьерского поезда. Кроме сильного попутного ветра нам помогало еще и сильное попутное течение, которое около города Подпорожье достигало пятнадцати километров в час.

На Свири опять случилось приключение. При определенной скорости шлюпки вдруг стала возникать какая-то вибрация с глухим подводным звуком: «ды-ды-ды». О ее причине мы неожиданно догадались при несколько необычных обстоятельствах. Мы шли на веслах, да еще сильное течение, и вдруг впереди показалась паромная переправа в виде прямоугольного подобия баржи с плоской палубой, на которой мог разместиться грузовик, а то и два. Тянули его стальным тросом с помощью электрического привода. Течение быстро несло нас, а паром двигался так, что пространство между ним и пристанью на берегу, по которому мы должны были пройти, быстро сокращалось. Однако было еще достаточно большим, и мы полагали, что спокойно пройдем. Вдруг шлюпка остановились как раз посредине этого просвета, а паром продолжал на нас надвигаться, и было похоже, что он не остановится. Дальше было непредсказуемое. Мы с Юркой Юковым, не сговариваясь, мгновенно перескочили через борт, держась за него, в воду по обе стороны шлюпки там, где проходил трос, попав ногами прямо на него. Это было несложно, потому что его верхняя часть проходила у нас над головами, так что перед этим нам даже пришлось срубить рангоут. Мы уперлись ногами в трос и подали шлюпку несколько назад. Утопив трос поглубже, мы благополучно его проскочили, влекомые течением. Однако было непонятно, как нам обоим внезапно и одновременно пришло в голову, что ту самую вибрацию вызывала часть железной оковки на кормовой части киля, которая почему-то несколько отошла и торчала под углом, туда-то и попал паромный трос. Ведь до этого мы не смогли догадаться о причине вибрации. Будто искра проскочила сразу в двух головах тех, кто был как раз над тросом. Но тогда мы ни о чем не задумались и вскоре вообще забыли об этом. Хотя, конечно же, остановились и, разгрузив шлюпку, скилевали ее и отремонтировали оковку. Заметим, что вода в Свири была такая холодная, что мы существенно сократили время утренних купаний, а от дневных и вечерних отказались вообще. Но, может быть, именно такие приключения и влекут романтически настроенных людей, особенно молодежь в разные путешествия?

На правом берегу Свири мы обнаружили очень заметные следы недавней войны. Вдоль всего берега шла практически нетронутая временем глубокая, с хорошо укрепленными бревешками толщиной в руку стенами, финская траншея с отходами в глубину к добротным блиндажам и пулеметными гнездами через равные промежутки вдоль траншеи с турельными столами из досок. Хоть сейчас занимай ее и воюй. Как-то само собой напрашивался вывод, что финны дошли до Свири, но форсировать ее не собирались, хотя, возможно и могли это сделать. Но и отдавать этот берег тоже не хотели. Много позже я встречал в военных мемуарах объяснения, что это так и было. А потом финны оставили его без боя.

Ладога, как и Онега, встретила нас бурно. Мы опять пошли обводным каналом, и ветер опять был попутным. Но и здесь случилось приключение.

У Новой Ладоги в озеро впадает широкий и мощный Волхов. К нему мы подошли хорошим ходом. С Ладоги дул очень сильный ветер, но пока мы шли каналом, вся его мощь проносилась где-то вверху. И вот мы лихо вылетели на Волхов, быстро подобрали паруса, поскольку теперь был уже галфвинд, и понеслись поперек реки. Здесь ветру ничто не мешало, и он с полной силой обрушился на нас: вся река была в барашках. Нас, конечно, это ничуть не испугало. Вся команда, как десять горошин в одном стручке, дружно оказалась на планшире наветренного борта и, чтобы откренивать шлюпку, насколько это было возможно, вывесилась за борт. Как вдруг дзынькнула правая наветренная ванта. Калинин, а он, конечно, был на руле, резко привелся до левентика. Малейшая задержка привела бы к падению и даже поломке мачты, а то и к оверкилю из-за того, что мачта и паруса окажутся за бортом. Но все, благодаря мгновенной реакции Калинина, обошлось, и мы быстро смайнали паруса. Оказалось, не выдержала сварка обуха бугеля на топе мачты, и ванта как бы резко оборвалась. Больше всего досталось мне. Я откренивал шлюпку как раз напротив мачты, и оторвавшийся обух пулей влетел мне в левую ключицу, нанеся острыми от сварки шипами болезненную рану. Хорошо хоть в ключицу. Будь это более уязвимое место, дело было бы хуже. До противоположного берега дошли на веслах. Калинину наконец-то представился случай применить специальную свайку для работы с металлическими тросами, которую он зря возил уже второй поход. Он сплел на конце троса ванты огон и захлестнул его поверх бугеля, после чего она благополучно дослужила нам до конца похода.

Так мы прошли Онежское и Ладожское озера, почти их не увидев. Разве иногда выходили на отделявшую их от нас песчаную гряду посмотреть на их бурное волнение. Зрелище было впечатляющим. Темное от быстро бегущих туч небо, сильнейший ветер, который, разогнавшись над водным простором, нес в воздухе крупный песок и даже мелкую гальку, срывая их с насыпного вала между каналом и озером, и рев мощных волн, накатывающихся на берег. Тогда мы об этом не думали, и только теперь, вспоминая об этом походе, я понял, как серьезно Калинин к нему готовился. Мы и понятия не имели об обводных каналах, а он уже в походе рассказывал нам и о них, и о других деяниях Петра. А вскоре, уже в Ленинграде о памятных местах, связанных там с его именем, «домике Петра» на берегу Невы, о Петергофе, Военно-морском музее и других памятниках, связанных с русским флотом и его адмиралами имперских и советских времен. Можно понять, почему потом, после окончания МИФИ он быстро добился заметного положение в своем НИИ, он и там, надо думать, капитально изучал предмет того, чем он занимался, прежде чем к нему приступить.

Следующее уже плановое приключение было у нас в Петрокрепости в самом начале Невы. Мы решили осмотреть крепость на острове посреди неё, когда-то она называлась Орешек. От него Нева собственно и начинается. Попасть туда было нелегко: очень сильное течение. Лоцманом был инструктор местного комитета Досфлот. Вначале вдоль берега мы вышли подальше вверх по Неве. Потом, изо всех сил работая веслами, стали её пересекать, а течение очень быстро несло нас мимо острова. Нашей целью была попасть в «тень» течения позади острова, и нам это сделать удалось. После чего мы уже совершенно спокойно подошли к острову. Не попади мы в эту «тень», две ветви течения сомкнулись бы, и нам все пришлось бы начинать снова.

Во время войны за крепость шел сильнейший бой. Город, расположенный слева по течению Невы, был у немцев. В крепости же был небольшой советский гарнизон в два-три десятка человек. Толстенные стены крепости, по которым наверху могли свободно разъехаться два грузовика, были сплошь изъедены снарядами. По ним немцы били прямой наводкой, но нигде не было даже намека на пролом. Сразу за стеной вдоль нее на расстоянии двух-трех метров стояла так называемая Новая тюрьма, в которой при царях и содержались заключенные. За ней шел крепостной двор с тюремной церковью посредине, потом здание Старой тюрьмы и хозяйственные и жилые постройки гарнизона. Новая тюрьма сразу за стеной на высоту примерно трех – трех с половиной этажей была почти цела. Здесь неплохо сохранились даже камеры заключенных. А дальше это здание и все, что было за ним, было, как по косо приставленной линейке, ровно срезано. От тюремной церкви и всего, что за ней, остался только фундамент на уровне земли. Таков был результат артиллерийских бомбежек немцами с очень близкого расстояния из-за рукава Невы. Ближе к верхней части острова сохранились остатки каких-то массивных построек с засыпанными кирпичной щебенкой ходами, идущими куда-то вниз. Здесь была и плита темно-красного гранита, бывшая на месте памятника расстрелянным здесь революционерам. Она была расколота на три больших куска. На самой большой и перевернутой, девятой сверху была фамилия Александра Ульянова. Рядом около полузасыпанного то ли блиндажа, то ли подвала на остатке стены была надпись масляной краской: «Снаряды слева, гильзы справа». В целом вид крепости был такой, будто обстрел только что закончился, но вот-вот начнется снова.

Следующая наша высадка на Неве была на левом берегу у Невской Дубровки, где в войну был плацдарм Красной армии. В этом 1951-м году на нем еще ничего не убрали, и в пределах видимости были сотни советских и немецких танков, самоходок, пушек и другого оружия. Танки друг от друга разделяли лишь немногие метры, а порой эти железные мастодонты громоздились друг на друга.

В Ленинграде прежде никто из нас не был, а у Калинина был всего лишь один телефонный номер для связи. Пристали мы к пляжу под стеной Петропавловской крепости, и, пока Калинин куда-то бегал звонить, стали свидетелями неожиданного для нас зрелища. Мы сидели в шлюпке, а рядом с ней две молодые женщины подошли к воде, сняли купальники, будучи совсем голыми, выполоскали их и оделись в сухое. Теперь при демократии и не такое увидишь, так что эта картинка сейчас выглядела бы вполне целомудренной, но тогда она нас смутила.

Комитет Досфлот разместил нас на своей спортивной базе на острове Вольный. Там было несколько легких деревянных строений. В одном нам выделили класс только со столами и стульями, но нам было не привыкать. С городом остров был связан лодочной переправой, которую можно было вызвать криками. Кварталы напротив острова, где мы садились на трамвай, местами были разрушены вровень с землей. Большинство битого кирпича было убрано, и трамвай шел между едва выглядывавших из земли остатков стен.

Военно-морской музей, Исаакиевский собор, Эрмитаж, Летний сад, домик Петра, памятник Петру у Михайловского замка, памятник матросам с эсминца «Стерегущий», Екатерининский сквер, Невский, Храм спаса на крови… В Петергофе фонтаны и каскады уже работали, но часть были еще разрушена. Как и сам Большой дворец, от которого оставались только изгрызенные снарядами стены. Все экскурсии предлагал Калинин, то есть у него и на это был какой-то план, о котором он нам ничего не говорил, и все выходило как бы стихийно. А поскольку он и сам не очень хорошо знал, где что находится, эти достопримечательности возникали как бы случайно.

Один случай, к которому был причастен я, запомнился мне из-за полной его непонятности. Напомню, что никто из нас до этого в Ленинграде не был. Когда мы были на Невском около Екатерининского сквера, у нас зашел разговор о Летнем саде. И я, неожиданно для себя, предложил показать туда дорогу. Что меня дернуло это сделать, непонятно. Ни я, никто другой из нас, как туда пройти, не знал. Возник спор, по которому я должен был это сделать, никого ни о чем не спрашивая. И самое интересное, что я это сделал. Будто что-то меня вело: Невский, улица Росси, поворот влево к набережной Невы, и, наконец, решетка Летнего сада, которую я никогда не видел, но сразу понял, что это она. Мистика!

Москва-Ярославль-Москва. В МИФИ по инициативе Калинина мы быстро организовали военно-морскую секцию, которая уже весной начала успешно участвовать в соревнованиях. А в 1953 году у нас уже был поход на трех шлюпках, две мужских, одна женская, по маршруту Москва-Ярославль-Москва.

До Рыбинска для нас с Калининым почти ничего интересного не было, мы этот маршрут уже проходили и даже дважды. Кроме чувства свободы на природе, которое на широких просторах верхней Волги приобретает какое-то особое ощущение полета, радости до устали поработать веслами или подчинить себе стихию ветра при движении под парусом, радости жизни в этих условиях среди братьев-студентов. Разве что на Угличском водохранилище в прекрасный солнечный день, когда при легком попутным ветром наши шлюпки под парусами разошлись очень далеко, хотя в полной видимости. Вдруг со шлюпки, где был Юрка Роднов со своим походным трофейным радиоприемником военного образца, который он, активный радиолюбитель, приобрел в досаафовском магазине, где тогда торговали разным трофейным радиобарахлом, раздался громкий крик, и даже была запущена сигнальная ракета. Оказалось, по радио сообщили об аресте Берия.

Ни большой радости, ни большого сожаления у нас оно не вызвало. У меня к нему отношение было очень сдержанное, мне всегда не нравился его внешний вид, особенно его пенсне. А в народе вскоре по этому поводу появилась частушка:

Лаврентий Палыч Берия

Не оправдал доверия,

Тогда товарищ Маленков

Наподдавал ему пинков.

Цветет в Тбилиси алыча

Не для Лаврентий Палыча,

А для Климент Ефремыча

И Вячеслав Михалыча.

Как видите, и большой злобы у народа к Берия не было. Не было и особой веры в обвинения против него. Чувствовалось, что идет сведение каких-то счетов, потому и ко всему этому эпизоду отношение было сдержанно отрицательное. После потери Сталина эта не выглядела такой-то уж большой.

Потом как-то привыкли, что он – «враг народа» и виновник всех репрессий. Впервые с недоверием к этим характеристикам Берия я случайно столкнулся в Курчатовском институте уже незадолго до ельцинского путча в случайном разговоре в присутствии одного пожилого сотрудника лаборатории ЛПБ – Лаборатории приборов по безопасности. Иначе ее название так и считали составленной из инициалов Берия, тем более, что она была создана по его инициативе. Этот сотрудник в определенном смысле даже был знаком с Берия. И никаких зеленых или желтых глаз и общего сатанинского вида он у него не отмечал, наоборот, рассказывал об его очень интеллигентном отношении к сотрудникам.

Парадоксом демократической гласности стало то, что начали вскрываться факты, явно расходившиеся с многолетними версиями о «сталинских» репрессиях и смерти Сталина и Берия. Но более всего проступать черные и кровавые пятна на фигуре гения интриги «разоблачения культа личности» - «дорогого Никиты Сергеевича» - убийцы Сталина и Берия и наиболее активного истинного автора «сталинских» репрессий, которые по праву можно назвать троцкистско-хрущевскими.

На верхней Волге ниже Рыбинска пошли удивительной красоты места: Плес, Синегорье, Тутаев. Не так давно мы с Калининым уже проходили их, но ничего этого не видели, шел хмурый непрерывный многосуточный дождь, мы были все сплошь промокшими, и нам было ни до каких красот. Лесистый правый берег там очень высокий. В одном месте спуск к местной пристани представлял собою красивую протяженную деревянную лестницу. Вдоль нее были перила, а по ее ходу - три или четыре шатровые беседки с крышей и круговыми сиденьями вокруг центрального столба и по контуру беседки. Наверное, наверху там был какой-нибудь санаторий, но мы туда не поднялись. Надо сказать, что тогда у всех была единая форма: тельняшки. Очень удачная, поскольку в них и в жару не жарко, и в прохладную погоду тепло. Особенно они нравились девушкам. Ребята, кто их носил, кто нет, а девушки из них, кажется, просто не вылезали, возможно, еще и потому, что они выгодно обрисовывали их формы. На этой лестнице мы остановились на ночевку. Ночь была теплой, и все по сговору оделись в тельняшки и, не укрываясь одеялами, расположились в виде звезды головами к круговому сидению в центре одной из этих беседок. Конечно, это было пижонство, на какой-нибудь близлежащей поляне можно было разместиться много лучше, но мы получили результат, на который рассчитывали. Эта наша полосатая звезда вызвала большой эффект часов в пять-шесть утра, когда вереница местных жителей спускалась по лестнице к пристани на рейсовый пассажирский катер местного сообщения.

В Ярославле мы решили сходить в баню. Местные жители сказали, что лучшая парилка Ярославля находится «на Резинке», то есть при шинном заводе. Она подключена к заводской паропроводной сети и, чтобы «поддать пару», надо просто открыть вентиль. Приключение случилось по пути в баню. Несколько человек из нашей команды перед походом остриглись наголо. Для чего - не знаю, мы на это не обращали внимания. В баню надо было ехать на трамвае, а те шли полнехонькие. Посадка наших любителей «легкого пара» была такой. Мы встали цепочкой вдоль трамвайной остановки и, когда трамвай подошел, те, кто оказался сбоку дверей, блокировали посадку «гражданской» публики с боков до тех пор, пока не погрузятся «наши», после чего садились сами. Стратегия оправдалась, все быстро погрузилась. Но дальше случилось необычное. В битком набитых вагонах трехвагонного трамвая установилась полнейшая тишина. Так продолжалось остановки две-три. Потом люди понемногу разговорились. Мы поняли, что стали причиной чего-то непонятного, и поинтересовались у пассажиров, что случилось? Оказалось, нас приняли за банду грабителей, которые недавно появились в Ярославле после «ворошиловской» амнистии. Главную роль сыграли наши «бритоголовые», тельняшки на некоторых из нас, которые были общепризнанной формой «блатных», и наши чемоданчики с бельем. Оказывается, банды похожим образом блокировали входные двери, а в похожие чемоданчики собирали «жатву» с пассажиров. Все это нам рассказали очень ярко, поскольку, когда испуг прошел, всем захотелось высказаться.

А парилка нам не понравилась. Пар был забористый, но... невкусный.

При возвращении из Ярославля мы как-то остановились у очень живописного берега. Он был песчаным, высоким и крутым и весь покрыт сосновым лесом. Река его подмывала, и в одном месте очень раскидистая сосна так нависла над водой, что у некоторых из нас возникло желание понырять с нее, поскольку взбираться на нее, как по наклонной лестнице не составляло труда. Вот Карелин прыгает солдатиком, по нему видно, что высота здесь не менее восьми метров. Я тоже прыгнул солдатиком, еще кто-то. Тут мне захотелось нырнуть вниз головой, благо предыдущие прыжки показали, что здесь очень глубоко, наверное, рефулёры углубили здесь фарватер. Но сосна была очень густой, и выбрать подходящее окно среди ее упругих ветвей было непросто. К тому же ноги у меня теперь были мокрые, а золотистая сосновая кора здесь еще не превратилась в ту, из которой дети любят вырезать лодочки. Я добрался до нужного места, но в момент толчка моя нога соскользнула, и я полетел вниз, как попало. Я пытался в воздухе развернуться так, чтобы опять получился «солдатик», но это вышло только наполовину. Ноги вошли в воду вертикально, а корпус я выпрямить не успел, и плюхнулся, изобразив подобие буквы «Г» и сильно ударившись о воду солнечным сплетением и лицом. Удар «под дых» был так силен, что меня всего просто парализовало, и я не мог пошевелить ни ногой, ни рукой. Заданное мною вращение тела продолжилась, меня развернуло лицом вверх, и в таком положении я стал медленно погружаться, будучи не в состоянии этому препятствовать. Просвечивающее сквозь воду солнце постепенно затягивала пелена зеленоватой воды, и вскоре его диск стал еле виден. «Вскоре» - сколько это было по времени, трудно сказать, ведь его ход теперь стал совсем иным. Потом я вспоминал рассказы, что в подобных случаях у людей перед глазами пробегает вся его жизнь. Похожее сейчас было и со мной, ее картинки пробегали перед глазами одна за другой. Сейчас, спустя столько лет, я уже не помню их содержания, но помню, что они были очень яркими, много ярче, чем окружающие картины природы. Много лет спустя, вспоминая этот эпизод, я стал думать, что это мой собственный, данный мне природой или мамой персональный компьютер перебирал все, что с ним было в моей жизни, ища похожий случай, чтобы нас с ним спасти. Единственное, что пришло мне в голову, это то, что удельный вес человека меньше единицы, и, по-прежнему, будучи не в состоянии пошевелиться, я, как мог, расслабился. Дальше началось нечто ободряющее. Мелькание картинок моего жизненного кино прекратилось, а солнечный диск стал медленно просветляться. «Я всплываю!» - подумал я и попытался что-то делать руками, но из этого по-прежнему ничего не выходило. Наконец, мое лицо оказалось на поверхности воды, и я попытался сделать вдох. Этого никак не получалось, я только шлёпал губами. И вдруг услышал громкий хохот всей нашей походной публики. Судя по всему, все эти мои переживания уложились секунд в тридцать-сорок, и мои друзья еще не пришли в себя от моего «комического» прыжка. Видимо, от этого я здорово разозлился, а потому мне, наконец, хоть и с трудом, но всё же удалось сделать хоть какой-то вдох. Наполовину с водой, отчего я закашлялся и почувствовал, что погружаюсь вновь. Однако это привело к тому, что я уже мог как-то шевелить руками и ногами, а потому попытался приблизиться к берегу. На мое счастье, там, где мы ныряли, было очень глубоко, но это был подводный обрыв, а метрах в двух-трех от него начиналась мель. Я выполз на неё и несколько отдышался. Как я потом добирался до шлюпки, не помню, хотя все предыдущее и сейчас помню отчетливо. Все же вид у меня был явно неважный, потому что меня тут же «сослали» на женскую шлюпку «командиром», а девочки заботливо отобрали у меня руль, уложили меня на кормовом люке и кроме теплого участия укрыли и еще чем-то теплым. Неважное самочувствие у меня было дня три, и это им, кажется, даже нравилось - у них появился объект для забот. Хорошо, что не дольше, а то вполне могло возникнуть что-то противоположное.

Уже в Москве я обратился к зубному врачу, потому что у меня стали сильно болеть два верхних передних зуба. Врач долго гадала, в чем дело, пока разговор не зашел о моем сальто-мортале. И она расширила мои познания в области анатомии человека. Оказывается, эти зубы называются глазными и сидят, грубо говоря, на одном нерве с глазами, и эта их болезненность – результат ушиба глаз.

Когда мы шли по Рыбинке обратно, была солнечная погода и свежий ветер. Мы засомневались, как перенесет этот переход женская четверка. Поэтому девушек рассредоточили по шестеркам, куда перегрузили и часть её груза. В четверку же сели трое самых лихих матросов, в их числе, помню, Сергей Ветошкин, и они показали класс: лихо, с кренами прошли всю дистанцию. При пересадке-перегрузке случилось происшествие, вроде того, что было в свое время с Лысаковым. В воду упала Гета Виноградова и стала погружаться в воду. На наших глазах в зеленоватой здесь воде она тихо исчезала из глаз, и только ее русалочьи волосы колыхались в воде, за них-то ее и вытащили к поверхности. Косы у нее были безо всяких преувеличений до земли. Иной раз, когда она утром их расчесывала, местная деревенская публика собиралась на это зрелище смотреть.

Все эти походы оставили большой след в моей жизни. В становлении истинно русского характера, в котором на первом месте стоит артельное мышление, пропитанное духом взаимопомощи и умения всё делать своими руками. Даже много лет спустя мне иногда снились сны, в которых я участвовал в шлюпочных походах то в нашем первоначальном составе, то как опытный наставник в команде школьников. Интересно, что маршруты этих «походов» и эпизоды «случавшиеся» в них совсем не всегда совпадали с моим прошлым опытом.

Лихая гонка. Весь учебный период в МИФИ мы активно и очень успешно участвовали во всех военно-морских соревнованиях мужскими и женскими командами. Отобрать у нас первые места стало среди московских спортсменов чем-то вроде главного приза. Наиболее запоминающаяся гребная гонка произошла весной в год нашего окончания института. К тому времени эти гонки собирали очень сильные в основном вузовские команды. В нашу Калинин отобрал самых рослых и физически сильных гребцов. Я в эту команду, исходя из этих кондиционных критериев, не попал, но после того как команда Калинина недели две или больше усиленно тренировалась, у нас собралась группа с опытом соревнований и походов, которая сочла себя обиженной и тоже решила испытать свои силы в этих гонках. На первую тренировку наша команда, командиром и тренером которой выбрали меня, приехала на Химкинское водохранилище во Второй военно-морской клуб, конечно же, вместе с командой Калинина. Сначала мы распределились по банкам, это было не трудно, поскольку у каждого уже была определенная специализация. Правым загребным стал Юрка Роднов. Кроме него были еще Лисин, Толя Борчев, Мерзляков, Ветошкин, Карелин, кого-то еще я забыл. Потом решили сделать прикидку на скорость относительно команды Калинина. Получился полный конфуз: нас обошли, как стоячих, о чем наши теперь уже соперники и сообщили нам общепринятым флотским презрительным жестом, то есть «показали кончик». Мы бросили грести, еще более подняв гонор калининцев, и стали советоваться, как быть, то есть, как построить тренировки, поскольку до соревнований оставалась недели две-три. Я выглядел самым настоящим тренером с секундомером на шее. Сначала мы решили тщательно разобрать греблю калининской команды, которая, гордясь свои полным превосходством, как на параде, прошлась мимо нас раз, другой и третий, по-видимому, расценивая наше длительное бездействие, как полнейшую растерянность. А мы оценивали, что в их гребле было хорошего, а что плохое, и как нам преодолеть наше отставание. Конечно, слаженность гребли у команды Калинина была как у хорошо работающей машины, что-что, а в этом Калинин толк знал, пригодился многолетний опыт. Как и мне, о чем ниже и пойдет речь. Во-вторых, чувствовалась мощь команды, во время гребка вода перед форштевнем вскипала как перед хорошим катером. Но вот беда, занос весел был слишком медленным, а в конце гребка присутствовал тот самый адмиральский рывок. Готовясь же к нему, гребцы делали проводку не в полную силу, чтобы всю ее оставить на конец гребка. С помощью секундомера мы измерили у них темп гребли – оказалось 22 гребка в минуту.

После размышлений, как строить тренировки, мы перешли к стратегии и тактики гребли. Во-первых, решили, что, раз наша команда состоит не из таких мордоворотов, как калининская, то мы не можем позволить себе, чтобы во время медленного заноса весел шлюпка почти останавливалась, то есть мы должны увеличить темп. После нескольких прикидок остановились на 28 гребках в минуту. Это была вовсе не лихорадочная гребля, которую трудно выдержать, не сбиваясь и не выбиваясь из сил, а четко отработанный ритм. Всё же, как мы потом замечали, это был самый частый темп относительно других команд. Потом было решено не «макать» весла в начале гребка, а с самого начала вести его в полную силу. Это был тот самый «протянутый удар», который практикуется в академической гребле. Но замедление академической лодки не очень заметно, а у тупорылой шлюпки, рассчитанной на повышенную мореходность, встречное сопротивление воды очень высокое. И третье. Времени на тренировки перед соревнованиями у нас оставалось мало. Поэтому было решено отрабатывать принятый темп во всю возможную силу, но на коротких отрезках дистанции, на которых команда не успевала выбиться из сил. После чего мы отдыхали до тех пор, пока не захочется грести. Расчет был на то, что мы не привыкнем снижать темп с наступлением усталости, а на соревнованиях уже сам дух гонки поможет нам выдержать его в полную силу до конца двухмильной дистанции. И был выбран отрезок примерно метров в четыреста. Основные положения этой программы тренировок предложил я, но меня решительно поддержал Юрка Роднов, авторитет которого тоже был очень высок, и правым загребным его единодушно выбрала вся команда. А правый загребной – это половина команды. Вскоре команда, которая вся принимала самое деятельное участие в обсуждении процедуры гребли и программы тренировок, превратилась в единый организм, даже после упомянутых отрезков отдыха, она как-то сама без особой команды снова бралась за весла.

За все время до соревнований мы ни разу не пытались потягаться с командой Калинина, и это была наша ошибка. А с их стороны ошибка была в том, что они на нас как бы и не обращали внимания, дескать, что с ними, слабаками-прачками, разговаривать. В результате, они не почерпнули что-то полезное у нас, а мы по инерции продолжали считать себя по сравнению с ними вторым номером.

Полуфинал нам достался слабый, мы легко его выиграли, даже не в полную силу, берегли себя до финала. Это тоже было ошибкой, поскольку мы не смогли оценить себя по достоинству, тогда мы иначе построили бы стратегию финала.

В жеребьевке финала повезло обеим нашим командам. И это, как оказалось впоследствии, стало причиной нашей относительной неудачи. У нас была восьмая вода, а у Калинина девятая. К тому же по десятой воде шла команда рыбного института под командой нашего коллеги по техникуму Бори Позднева. Мы знали, что тренер из Бори получился неважный, он старательно повторял всё, чего мы достигли ещё в техникуме, а за это время все окружающие команды хорошо продвинулись вперед. И на совместном собрании двух команд решили, что мы, а мы по-прежнему считали себя слабее команды Калинина, отсекаем от них всю правую часть гонки, даже идя при этом на возможную «рубку весел» с конкурентами, а Калинин по свободной воде должен справиться с Борей.

Все задуманное было выполнено. Наш правый борт во главе с Юркой Родновым героически рубился с соседями, сдвигая их на тех, кто был еще правее. Стук и треск весел, кипение воды под форштевнями, крики командиров команд и гребцов, и, конечно же, комплименты особого рода от соседей справа за наше, скажем прямо, не очень спортивное поведение – форменное столпотворение. Наконец, финиш. Третьи!

Мы горячо обсуждаем результаты. С одной стороны, удовлетворение, что задуманную тактику мы выполнили и создали Калинину идеальные условия ценою вполне справедливых нареканий конкурентов. А стратегия? Тут получился скандал. Калинин пришел девятым, пропустив даже Борю Позднева, который тоже был где-то позади. А мы - третьи. Теперь-то мы были уже в полной уверенности, что, не рубись мы с соседями, вполне могли рассчитывать даже на первое место. То же нам говорили и зрители и члены судейской коллегии, которые почему-то пожалели нас и не стали наказывать. Калининцы же с нами почему-то даже не стали разговаривать и тихо ушли на троллейбусную остановку. Наверное какой-то моральный срыв у них произошел еще на дистанции. Всё-таки девятое место по их классу было им неподходящим.

Вот так. Произошла победа творческого тренировочного процесса. И разочарование, что мы не смогли разумно использовать ее плоды. Впрочем, удовлетворенности было больше - всё-таки призовое место, о котором мы и не думали. Но и понимание ошибок приходило вместе с тем, как мы остывали от спортивной борьбы.

Наши предгоночные тренировки, и мы это видели, постоянно наблюдал какой-то человек. Он ходил по берегу вслед за нами с блокнотом и что-то записывал. Позже я узнал, что это был профессиональный тренер Летунов. Прежде я немного знал его по яхтспорту. Он был мастером спорта в одиночном классе – олимпиках, затем финнах, победитель и призер многих регат. Говорят, потом на нашей методике он защитил диссертацию.

В начале 2007 года мы разговорились с Владленом Фоминым, моим знакомым по последним 20 годам работы в Курчатовском институте. Оказалось, он тоже занимался этим спортом в те же самые времена, и хорошо помнит наш высокий тогдашний класс. Их команда хорошо выступала на районных соревнованиях, но на городских с нами тягаться даже не мечтала. Как он говорил, они на нас смотрели просто снизу-вверх, как футболисты дворовой команды на «Спартак».

Фирсановка. К концу учебы в МИФИ наша секция расширилась за пределы нашего курса. Калинин постепенно отходил от нее, и тренерские обязанности переходили ко мне. К этому времени полностью обновился ее женский состав, пришли девушки с младших курсов. В 1956 году МИФИ решил организовать летний спортивный лагерь. Командование этим приняла на себя вновь созданная в МИФИ военная кафедра.

Она появилась годом раньше, когда мы учились уже на четвертом курсе, поэтому наш поток оканчивал институт уже в условиях ее существования, а с другой стороны – ее занятия в наши учебные планы не вписались. Поэтому с окончанием института мы получили уникальные офицерские военные билеты. В них было записано: «Офицер запаса, без звания, необученный». Позднее, конечно, все мы проходили разные военные сборы, и этот военный билет был в 1967 году мне заменен. Первый такой сбор у меня был, когда я еще работал на кафедре в МИФИ. Большую часть занятий проводил полковник Михаил Семенович Чучерилов. На этом военном сборе присутствовали преподаватели и инженеры нашей кафедре, у которых был военный билет вроде моего, а то и вовсе его не было. Наверное, эти сборы так и проводились – по кафедрам. Наша кафедра, как всегда, была оригинальной. Большая часть участников сбора сами были преподавателями и кандидатами наук, а потому относились к читавшим лекции полковникам несколько снисходительно и иной раз задавали им вопросы, ставившие бедных военных лекторов в тупик. Особенно отличался Плужников, с которым моя биография впоследствии постоянно пересекалась. Однажды на практических занятиях мы наступали по карте как головная походная застава, наверное, дивизии, в составе роты. И ведущий занятия полковник Чучерилов объявил, что по расположению такого-то взвода противник нанес удар с использованием атомной бомбы, и предложил командиру этого взвода вопрос: «Ваши действия?» Комвзводом был Плужников, и он четко отрапортовал: «Разрешите идти домой, поскольку от моего взвода ничего не осталось!»

После очередного военного сбора в 1967 году мне выдали новый военный билет, первая запись которого гласила «Инженер-лейтенант». Вторая (1971 год) – «Лейтенант-инженер», третья (1975 год) – «Старший лейтенант-инженер». На этом моя военная карьера закончилась.

Полковник Чучерилов был очень активен и в организации спортивных дел. Сначала он был начальником спортивного лагеря в Фирсановке, позднее много сделал для строительства спортивного лагеря в Фальшивом Геленджике на Черном море. Конечно, для спортлагеря в Фирсановке предварительно выбрали подходящую просеку и оборудовали на краю ближайшей деревни столовую, но все остальное выглядело по-военному. Весь состав лагеря и разное его оборудование, включая палатки, было погружено на грузовики и автобусы и доставлено на место. Потом в течение этого же дня силами спортсменов палатки были поставлены, дорожки между палатками и лагерная линейка сооружены, и к вечеру все было закончено. Разве что радиофикация лагеря была отложена до следующего дня.

В Фирсановке была и наша, как ее назвали «гребно-парусная секция», а я был ее общественным тренером. Вначале нас обещали возить на тренировки на шлюпках на Химкинское водохранилище, но туда было всего один или два выезда, которые я посвятил знакомству с вождением шлюпки под парусом. В лагере же мы занимались физической подготовкой и плаванием на близлежащем Черном озере, которое по сути дела было средних размеров прудом. Оно так называлось, потому что его дно было торфяным, и вода в нем выглядела черной. Кроме обычных тренировок, на которых я обращал внимание на координацию движений в необычных положениях, мы, например, лазили по канату вниз головой, главным оказалось научить плаванию девушек, начиная с умения держаться на воде. Много времени ушло на Люсю Манькову, которая отчаянно пыталась преодолеть страх перед водой, кажется, даже готова была утонуть, чем отступить, но плавать так и не научилась. Эта водобоязнь так сковывала все ее тело, что пальцы рук судорожно сжимали все, что ей попадалось, например, мои руки, и она не могла не то, что двигаться, но и расслабленно лечь на воду, даже когда ее поддерживали. Как ни старался я убеждением, показом и, используя себе в качестве буксировщика, преодолеть этот ее страх, всё было безуспешно. Мне многих довелось и тогда, и потом учить не то, чтобы хорошо плавать, поскольку я и сам особо правильно плавать не умел, но свободно держаться в воде. А с нею у меня ничего не вышло.

На Черном озере была не очень высокая самодельная вышка для прыжков, и я в очередной раз убедился, что прыгать мне с нее после того самого «комического» прыжка с сосны, затруднительно. Как Люсе Маньковой плавать. Все же раза два я преодолел это свое затруднение и прыгнул. Но неприятие прыжков в воду от этого не прошло. Так что и впоследствии в разных бассейнах я даже с тумбочки прыгал редко, а просто опускался с края бассейна в воду.

Еще мы много стреляли из мелкокалиберной винтовки, для чего в некотором отдалении от лагеря был устроен тир с дерновым валом, на котором размещались мишени. Эти занятия были нам очень полезны, поскольку в зимнее время для досаафовских секций городской комитет устраивал стрелковые соревнования.

Были и разные увеселительные соревнования. В одном из них человек пять-шесть экипажа прогулочной лодки «Венера» отстаивали ее от плавающих вокруг «пиратов», имевших целью захватить ее, а ее «венерический» экипаж сбросить в воду. Я уже не помню, кто победил, помню только, что в распоряжении нападавших был особый вид оружия. Они, ныряя, отрывали от дна крупные куски торфа, и при нападении на экипаж «оштукатуривали» ими физиономии его членов.

Положение нашей секции по упомянутым выше причинам было сомнительным, нас даже поддразнивали «шляпочниками». Однако один случай несколько укрепил наше реноме. С самого начала в лагере проводились межсекционные соревнования по разным видам спорта с суммарным зачетом. И вскоре был кросс по пересеченной местности вокруг лагеря то ли на три, то ли на пять километров. Я на нем занял третье место, оставив позади фаворитов из легкоатлетической и лыжной секции. После этого насмешки поутихли, поскольку, в конце концов, это был просто летний молодежный лагерь отдыха. Конечно, мы в нем много занимались разными физическими упражнениями, да и кормили нас вволю. В столовой у ребят нашей секции появилась собственная болельщица Галя, и я помню, что как-то мой обед состоял из двух первых блюд, трех вторых и восьми компотов.

Неподалеку был капитальный спортлагерь МЭИ. Рядом с ним по еловой аллее у них была стометровая дорожка. Мы тоже ходили тренироваться туда, и здесь я в первый и единственный раз в жизни надел шиповки. И, если я до этого в своих разбитых кедах бегал стометровку за 13,3 – 13,2, то тут дважды пробежал ее за 11,8 и 11,9, а это было близко к союзному рекорду, правда, женскому. Кроме результата меня, можно сказать, потряс сам бег в шиповках. Казалось, что земля как бы поворачивается от моих толчков назад. Может быть, было бы перспективным продолжать эти легкоатлетические тренировки, но я не придал этому значения. Получилось, и ладно. Тогда у меня вообще было такое состояние, что я все умею, все могу, поэтому и этот результат меня не очень удивил, запомнились только связанные с этим необычные ощущения.

Виктор Плужников был уже аспирантом, и был в лыжной секции кем-то вроде общественного тренера. Вечерами в штабной палатке полковник Чучерилов собирал тренерские советы для обсуждения организационных вопросов. Плужников как-то о чем-то поспорил с ним, да так, что назвал его дураком. Тот потребовал публичного извинения на лагерной линейке. Утром он после оглашения расписания занятий секций, скомандовал: «Плужников, три шага вперед!» Плужников вышел и громко «извинился»: «Михаил Семенович! Извините, что я сказал, что Вы дурак!»

Во второй смене наша секция участия не принимала, но я как-то приехал на велосипеде в Фирсановку в гости и прожил там дня два. В это время там была мотосекция, которую тренировал тоже общественный тренер Борис Мерзляков из нашей студенческой группы. И там у меня была моя первая и единственная попытка освоить мотоцикл.

Борис показал тормоз и газ и объяснил, что на мотоцикле ездить не труднее, чем на велосипеде. Тренировались мотоциклисты на большой овальной поляне метров в сто длиной. В середине одной из длинных сторон была посадка. Я сел на мотоцикл и потихоньку поехал, доехал до поворота, благополучно его одолел и вышел на противоположную длинную сторону поляны. Здесь я прибавил газу и с удовольствием отметил, что в ушах засвистело. Когда же приблизился к следующему повороту, то вдруг понял, что забыл, в какую сторону сбрасывать газ. Возможно, для этого нужно было просто бросить его ручку, но я крепко в нее вцепился, а потом все же крутанул до отказа в сторону, которая мне показалась правильной. То есть наоборот. Мотоцикл взревел, вздыбился и ринулся в лес, потому что прямая уже кончилась. Но я не отпустил ручку газа и только крутил руль, уворачиваясь от набегавших деревьев. Позади слышались крики Бориса и других курсантов, которые бросились меня ловить. По-видимому, они кричали и о том, что надо сделать, чтобы остановиться, но за ревом мотора я не разбирал их слов. Наконец, разбросав веером фонтаны хвои и мха, мотоцикл уткнулся в старый трухлявый пень и свалился набок. Набежавшие ребята обнаружили, что мотоцикл лежит в одну сторону, я в другую, но мотоцикл молчит, потому что в последний момент я умудрился выключить декомпрессор. Каких-то травм у меня не обнаружилось, кроме ожога внешней стороны лодыжки, не помню, какой уж ноги, от глушителя. Ожог был сильным, но интересно, что, как мысленно меня ни прикладывали к мотоциклу, оказывалось, что никоим образом этого случиться не могло.

Пестовский лагерь. После окончания МИФИ я еще три года работал на кафедре и тренировал на шлюпке новое поколение спортсменов. У них были меньше успехи в соревнованиях, но походы продолжались. Первый из них должен был возглавить я, уже инженер кафедры, а состав был полностью новый. Вновь был избран маршрут Москва-Ленинград, две мужские и женская шлюпки, закуплены продукты. Но неожиданно пришло сообщение, что на Рыбинке в шторм погибла походная шлюпка, кажется, МАИ под командой Калинина, которая шла из Ленинграда в Москву и вышла из Череповца на водохранилище, несмотря на штормовое предупреждение. В горкоме ДОСААФ решили, что это – наш Калинин, но это был однофамилец. Наш Калинин к этому времени уже отошел от этого спорта. Какую-то роль в этом, я думаю, сыграло и его поражение в той самой гонке, но, может быть, и большая занятость по работе, которой он занялся со свойственными ему увлеченностью и желанием во всем быть первым. Погибших в том походе по одному-двум привозили в Москву в течение дней двадцати, и в горкоме проходили траурные церемонии. Несчастных находили разбросанными буквально по всему водохранилищу. Спустя какое-то время пошли разговоры, что причиной было то, что команда была смешанная, и цели у нее были не совсем спортивные. Были и разные странности. Например, шлюпку нашли наплаву, и в ней сохранились даже непривязанные фотоаппараты, а вот люди куда-то с нее пропали и все погибли. Другая странность: у погибших были повреждения скул, у одних – с одной стороны, у других - с другой. Только у Калинина таких повреждений не было. Кажется, никто эти странности объяснить не смог. Кроме нас. Тщательно всё обсудив, мы пришли к мнению, которое осталось только при нас и не очевидно, что было верным. Мы предположили, что их Калинин в самый опасный момент распорядился, чтобы команда спустилась в воду по обе стороны шлюпки и, держась за ее борта, держала ее наплаву. Что и привело к гибели людей, потому что обратно забраться они не смогли из-за потери сил, волн и полученных травм. Сам же Калинин, который находился в шлюпке, де, не вынес такого ужасного исхода и покончил с собой. Главной причиной, конечно, было, что ни командир, ни команда не умели ходить на шлюпке в сильный ветер по открытым водным пространствам. Конечно, наше предположение, что командир выставил людей за борт для увеличения остойчивости тоже было сомнительным. Наш Калинин так бы не сделал. Ведь не пошел он по Онеге и Ладоге в шторм. Хотя и решил это молча, без обсуждений. Наверное, чувствовал себя неудобно, дескать, «испугался». У него был большой опыт парусных соревнований на Клязьменском водохранилище, во время которых ложились десятки яхт. В техникуме еще до появления нашей команды, в «Советском спорте» была о нем заметка «Дороже приза». Тогда он во время осенней регаты сошел с дистанции, потому что подобрал несколько экипажей легших яхт. Однако во время регат на акватории гонки дежурят спасательные катера, и яхтсменов кругом много. Калинин же пришел на помощь легшим (а сам не лег!), потому что это было осенью, и такое купание яхтсменам было не на пользу.

Про «того» Калинина мы прежде не слышали. Однако, по разговорам в Горкоме ДОСААФ представилось, что его трагической ошибкой было, что он не понимал, что такое военно-морской ял, шлюпка-шестерка. А это - самое настоящее морское судно с очень хорошей остойчивостью в самых неблагоприятных условиях. Так что самым консервативным и правильным решением в тех условиях было в какой-то момент убрать рангоут и идти на веслах. В крайнем случае, убрать и весла и просто всем лечь в ней, кроме командира, конечно, и надеяться на лучшее. Безусловно, была опасность попасть на затопленный лес, но и там, маневрируя на веслах, можно было все-таки как-то искать спасение.

Это все мы обсуждали на тренировках, когда наш поход заменили спортлагерем в Тишковской губе Пестовского водохранилища, а я там стал тренером-общественника. Туда нас отбуксировал дасаафовский бронекатер. Мы изучали особенности хождения на веслах и под парусом в сложных условиях и даже морскую этику: нельзя плевать за борт, нельзя, чтобы за бортом полоскались какие-то снасти – «сопли». Это, де, не прогулочная лодочка на парковом пруду, а военно-морское судно. Много лет спустя, на встрече участников того лагеря я узнал, это в одном из последующих их походов по Днепру это сыграло у них важную роль.

В этом лагере была одна любопытная история. Команды только осваивали технику совершенной гребли и особенно хождения под парусом. Более подготовлены были девушки, они уже имели даже опыт соревнований. Как-то тихим вечером видим, как к нашему лагерю медленно приближался олимпик. Оказалось, это пришел Борис Мерзляков со своей женой или еще невестой Тамарой. Кроме стрельбы и мотоцикла он тоже занимался парусным спортом. В наших походах он не участвовал, но был в команде, которая победила Калинина в гонках на Химкинском водохранилище. В тот год у нас с ним в обществе «Наука» был один на двоих этот самый олимпик «Анекдот», на котором он пришел. На ночлег Борис с Тамарой встали рядом, разбив свою маленькую палатку. Этот его приход я решил использовать для совместной парусной тренировки сразу двух команд. На следующий день она у нас приняла подобие парусной гонки. На двух шлюпках, которые вели я и Борис, мы, мальчики и девочки, пошли под парусом к санаторию «Правда». Перед этим у нас были только первичные тренировки, начиная с терминологии. Оказалось, что Борис с хождением под парусом на шлюпке был знаком мало. На олимпике - всего один парус, а парусное вооружение шлюпки – разрезной фок – по сути дела двухпарусное. Поэтому Борис не умел обращаться с кливером, а фок (на олимпике – грот) перебирал. Шлюпка Бориса вышла раньше, а я мгновенно оценил недостатки Бориса в вождении шлюпки и решил показать своей команде, что может дать умение владения парусами. Правильно поставив паруса, мы быстро нагнали шлюпку Бориса, потом вышли к ней на ветер, и благодаря этому обошли ее. Опередив ее, увалились у него перед носом и легли на обратный курс. У них за кормой «скрутили» фордевинд и опять вышли к ним на ветер. Борис не сделал выводов из произошедшего и продолжал идти с перебранными парусами, поэтому мы опять быстро его нагнали, и опять повторили предыдущий маневр. До пристани Тишково мы это проделали еще раза два к ликованию нашей команды и унынию команды наших неожиданных соперников. Конечно, это выглядело не по-джентельменски, но спорт есть спорт, цель в нем победа с помощью мастерства, а оно было на нашей стороне. Это был блестящий показательный урок, поскольку по ходу гонки я подробно комментировал своей команде смысл наших маневров и ошибки Бориса, а потом мы подробно разобрали их вместе. Борис, помнится, на меня не обиделся, по крайней мере, не подал вида. По-видимому, мой авторитет управлять шлюпкой был высок, и эти эксперименты обид не вызывали. Я же тогда не придавал этому какого-то значения, важнее был показательный урок. Вскоре Борис с Тамарой уехали работать в Калининград, где оба были много-много лет активными яхтсменами. Жаль, что эти строки Борис уже не прочтет. С Тамарой же мы изредка переписываемся, письма ее грустные, все о мытарствах, которые начались у нее с наступлением демократии.

Непревзойденный триумф. С командой, созданной в Пестовском лагере, мы участвовали в нескольких соревнованиях. Одни из них были комплексной гонкой. Первый этап – под парусом. После пересечения определенной линии шлюпки майнали паруса, и надо было пройти две мили на веслах до бухточки Второго военно-морского клуба. Здесь команда, кроме одного человека, совершала примерно километровый кросс по берегу до некого столба и обратно, после чего шлюпка на веслах выходила из бухты. При пересечении очередного промежуточного финиша по отмашке с судейского катера шлюпки опять поднимали паруса и с полмили шли под парусом до следующего промежуточного финиша, где по отмашке судьи снимали руль, и начиналась парусная гонка без руля до самого финиша. Такая вот закрученная интрига.

Старт гонке был дан по правилам парусных соревнований. Однако протяженность стартовой линии была для шлюпок, которые, конечно, менее маневренны, чем яхты, явно недостаточной. К тому же ветер был вдоль нее. Здесь теоретически правильным было бы стартовать правым галсом в галфвинд или даже бакштаг, что плохо вязалось с правилами парусных соревнований. После пересечения стартовой линии нужно было тут же привестись до бейдевинда и этим курсом без изменения идти до самого промежуточного финиша, который был не очень далеко. На старте в отведенном для него небольшом заливе образовалась невообразимая толчея, нам не удалось занять удачную позицию, и эту линию мы пересекли в середине большой кучи шлюпок. При этом «зарубоне» на старте несколько шлюпок удачно ее проскочили и прилично вырвались вперед. При движении образовавшейся цепочки нам удалось несколько поправить свое положение, но дистанция была коротка, и к промежуточному финишу мы пришли примерно пятыми, немного впереди большой и тесной кучи соперников. А первым шлюпкам удалось уйти достаточно далеко вперед. С отрезком гребной гонки мы справились неважно, сказалась еще слабая гребная подготовка команды, и шлюпки две нас обошли. Самую чуточку удалось выиграть во время кросса, поскольку я, оставшись как рулевой в шлюпке, развернул ее носом к выходу из бухты. Не понимаю, почему этого не сделали другие рулевые. Следующий небольшой гребной участок дистанции положения не изменил. Потом опять начался парусный этап. Ветер здесь вблизи наветренного берега был тише, и никаких заметных изменений в ходе гонки не произошло. Перед гонкой нам не удалось потренироваться в хождении под парусом без руля, но, кажется, этот этап был неожиданным для всех. Мне удалось только на словах провести инструктаж о поведении команды на этом этапе гонки под парусом без руля и вразумить команду, что и как они все должны будут делать. Главное, что теперь всем нужно будет очень чутко и точно выполнять все команды, передвигаясь при этом по шлюпке как можно более мягко. На отрезке гонки с рулем мы это даже немного порепетировали. Хотя никаких маневров делать было не надо, но все почувствовали, как без руля шлюпку вести ровно, и как можно проводиться и уваливаться. Смысл управления шлюпки в этих условиях заключается в том, чтобы, меняя её дифферентовку, изменять курс. Если утяжелить бак, она приводится, если – корму – уваливается, такая уж у нее продуманная конструкция. Это даже при движении с рулем полезно учитывать, что я и показывал, бросая румпель. Шли мы в полный бейдевинд левого галса, и, благодаря отличному управлению парусами, с наветра обошли одну или две шлюпки, которые были недалеко по курсу, и уже шли шестыми. И вот по команде судьи мы снимаем руль, и начинается самое интересное. Очень плавными движениями сначала один, потом другой матрос передвигаются вперед. В результате мы, не теряя хода, приводимся, выходим на ветер впереди идущей шлюпки и обходим ее, поскольку идем острее и быстрее, а они не смогли привестись таким же образом, чтобы не пропустить нас с наветра, на что имели по правилам парусных соревнований полное право. Затем начинается такое же плавное перемещение этих двух матросов обратно, мы уваливаемся, набираем ход и быстро уходим от оставшегося позади конкурента. Этот маневр имел для команды большое значение. Еще в Тишково ребята поняли, как важно умело управляться с парусами. Это было как бы генеральной репетицией того, что произошло вскоре, хотя мы этого еще не знали. При этом, конечно, шло просто хирургическое управление парусами: кливер надо было все время держать на грани заполаскивания, а фок с небольшой «вмятиной» от схода ветра с кливера. К очередному бую мы подходим уже пятыми. После него надо перейти на возможно более острый бейдевинд, и так идти к очередному бую, который надо обойти, сделав при этом поворот оверштаг с переходом на правый галс. Переход на более острый курс мы опять сделали блестяще и еще несколько приблизились к идущим впереди шлюпкам. Однако и задние наступают нам на пятки. Возможно, они подсмотрели, как мы изменяем курс, и тоже стали действовать успешнее. Итак, впереди по курсу буй, который надо обогнуть, и четыре шлюпки сидят друг у друга на корме цепочкой метрах в десяти друг от друга. Вот одна проходит мимо буя, не делая поворот, другая. Все ясно. Они боятся это делать, поскольку, если задержатся с поворотом, это будет нарушение правила гонок под названием «поворот на курсе», за что положена дисквалификация. Мимо буя прошли все четыре шлюпки и вот – наша очередь, а совсем близко на хвосте у нас идут наши конкуренты. Вся команда – сплошной нерв и готова к самым ювелирным действиям. Я командую «К повороту!», и команда плавно, но быстро, перемещается вперед. От этого шлюпка быстро бежит на ветер и, когда становится почти в левентик, я командую «Кливер на ветер!». Нос быстро уходит влево, команда быстро и плавно перемещается назад. И вот мы уже сменили галс и быстро уваливаемся, уходя с курса буквально в трех-четырех метрах от идущего позади. Так мы «высадили за знак» сразу четыре шлюпки, и уже идем первыми! Теперь курс на следующий буй. На него надо идти в фордевинд, что мы и делаем, быстро набрав ход и гордо задрав нос, поскольку почти вся команда переместилась ближе к корме. Первые! Позади - суматоха, глядя на нас, все сразу стали крутить повороты и бросились нам вдогонку. У одних это получается лучше, у других хуже, но поворот делают все, никаких нарушений нет. Наша команда ликует. «Стоп, ребята! Радоваться рано!» Сзади на нас фордевиндом прет орава обиженных нашим блестящим маневром конкурентов и закрывает нам ветер. «Отдать кливер-галс! Кливер на бабочку!» Кто-то из ребят, зацепившись ступнями ног за банку, сам весь висит за бортом и на вытянутых руках держит этот самый кливер-галс, чтобы ловить как можно больше ветра. Продолжается это всего две-три минуты, но все равно – это несколько метров выигрыша. Однако очередной буй стоит так, что выйти на него можно, хоть и в фордевинд, но сменив галс. «Кливер-галс – на место! Приготовиться к повороту фордевинд!» Пока крепится кливер-галс, я быстро объясняю, что успех поворота зависит от того, как плавно и быстро мы сосредоточимся на корме, что мы и делаем. Успешные предыдущие действия привели к тому, что вся команда слилась в единый организм, все совершающий в высшей степени рационально и ничего лишнего. Команда охвачена упоением гонкой, вдохновением чувствовать себя слившимися воедино друг с другом и шлюпкой, которая нам послушна, как живое существо, пребывающее в восторге от происходящего. Один человек остается у фока, а четырнадцать ступней остальных все оказываются за заспинной доской. Сами же мы держимся только друг за друга и больше ни за что! Нос шлюпки задирается неимоверно, она быстро катится под ветер, и в точно рассчитанный момент матрос у мачты собирает фок, переводит его на другую сторону и плавно отпускает. А команда в это время плавно и быстро возвращается на места. И – ух! шлюпка плавно опускается, и по разрезанной таким образом килем воде в обе стороны расходятся усы волн. Поворот прошел блестяще. Но это еще не все. И кто это только придумал так расставить дистанционные буи! Чтобы пройти следующий, нам уже через минуту-две надо опять повторить поворот фордевинд, но уже на обратный галс. По-видимому, блестящее выполнение всех предыдущих маневров вселило во всех такое вдохновение, что – раз, и нос шлюпки вновь неимоверно задирается вверх, два – парус вновь собран, три - он вновь плавно распущен. Шлюпка опять с вздохом облегчения опускается всем корпусом на воду! Где вы конкуренты? Что там у вас творится у того знака, где мы только что крутили сначала один фордевинд, потом другой? Кто куда и как у вас там идет? Там неимоверная кутерьма! Мы же спокойно идем к финишу, где и началась вся эта напряженная гонка, спокойно огибаем последний буй, уже совсем спокойно безо всякого напряжения сделав еще один поворот фордевинд, получаем судейскую отмашку на финише, вставляем руль и расслабленно подходим к пирсу. Спущены, свернуты и сданы паруса и весла, мы уже переоделись и издалека наблюдаем происходящее на акватории. Только минут через двадцать-тридцать финишировала вторая шлюпка. А следующих мы и ждать не стали, возможно, даже, не всем им удалось справиться с этой лихо закрученной гонкой без руля! А теперь представьте себе, настроение команды!

Не знаю, почему, но больше таких парусных гонок без руля Горком ДОСААФ на нашей памяти не устраивал. Или мы своей победой так ошарашили всех, что от них решили отказаться?

А вот что рассказали много лет спустя на встрече нескольких участников пестовского лагеря и этой фантастической гонки, бывшие вскоре после них в походе по Днепру. Эти встречи Наташа Васильева собирала несколько раз. А меня они приглашали как «капитана». В походе по Днепру участвовало четыре шлюпки. На так называемом Днепровском море, которое несколько уступает Рыбинскому по величине, но тоже очень большое, к тому же более мелководное, они попали в шторм. Ветер все усиливался, и ситуация становилась критической. Тогда они, помня мои советы, стали «отрываться на фордака», как самом безопасном курсе. Положение все равно было сложным. Одна новенькая девушка совсем потерялась и только тихо плакала. Но основной состав вел себя профессионально. Недавно две из них, Наташа Васильева и Галя Ковальская были у меня и вспоминали этот случай. Как они тогда «фирменное» присловье команды нашего поколения «Моряки мы или прачки?» перефразировали: «Мы не прачки, мы морячки!»

Наконец, показался берег, на мель вблизи которого они со всей силой и врубились. При этом некоторые шлюпки опрокинулись. Они вытащили их на берег, и, если не считать, что все промокло, никаких особых потерь имущества у них не было. Это потому, как они мне на той вечеринке рассказали, что я приучил их все всегда прикреплять и привязывать. За что много лет спустя они меня и поблагодарили. Иначе, де, они запросто могли и не обойтись без жертв.

Гонка «Рваные паруса». Второй разряд по парусу я получил на одной из регат на Клязьменском водохранилище, как матрос Володи Дякина на яхте с бульб-килем класса «Звездный». Этот класс тогда был самым сложным, яхта перегружена парусами, но из-за того, что киль у нее был невыдвижной, она, как и килевая яхта, не ложилась.

Гонка была очень интересной, потому что был сильный ветер. В ней участвовали все классы яхт. В классе «звездников» было заявлено 14 судов. В ней было 4 круга, они начинались у белого бакена у железнодорожного моста, а кончались у входа в канал примерно посредине его акватории.

Не яхтсмены мало кто знает, как выглядит старт парусных гонок. С тех пор прошло много времени, в их правилах что-то могло измениться, но принцип остался тот же. Сначала подается предстартовый сигнал, после которого яхты начинают маневрировать вблизи стартовой линии, отмеченной двумя буями, не пересекая ее. В течение пяти минут через каждую минуту подаются сигналы рындой, находившейся у судей гонки, главной задачей которых в этот момент наблюдать за порядком пересечения стартовой линии при старте и при завершении гонки, то есть финише. И принимать и разбирать протесты рулевых на тех, кто нарушал правила парусных соревнований. В предстартовый период яхты, соблюдая все правила, выбирают наиболее выгодную позицию у стартовой линии. Сам старт отмечает пуск сигнальной ракеты и частые удары рынды. Если кто-то просчитался и пересек линию старта раньше сигнала, его возвращают обогнуть стартовый буй еще раз, извещая нарушителей поднятием на судейской вышке номеров яхт, взявших фальстарт. Старт обычно давали на плесе ЦВМК (он же Троицкий), представлявшем собою приличных размеров залив между железнодорожным мостом и Троицкой горкой, высоким мысом вдававшейся в акваторию справа, если смотреть в сторону Пироговского водохранилища и входа в канал, ведущий к Пестовскому водохранилищу. По правилам плавания по внутренним водам это не начало, а конец водохранилища, поскольку отсчет ведется по течению рек, а его в каскаде подмосковных водохранилищ считают в сторону Москвы. Для нас же этот плес был самым началом, поскольку именно здесь сосредоточены все яхт-клубы и от него начинались все гонки.

Старт всегда дается против ветра, а его линию нужно пересекать только в бейдевинд, то есть под углом навстречу ветру. Более выгоден правый галс, курс, когда ветер дует справа, поскольку по правилам расхождения парусных судов левый галс должен уступать ему дорогу.

Во время той гонки ветер дул от канала, а стартовая линия была несколько в ветровой тени от Троицкой горки. Старт можно было брать справа, тогда перед тобой был длинный правый галс, но здесь, ближе к берегу ветер был слабее. Левый галс вел вглубь залива, и сразу после старта полезно было сделать поворот оверштаг, то есть против ветра, на правый галс, но сделать это бывает трудно, для этого надо быть самым крайним у буя, а этого хотят многие. Поспешишь – проскочишь линию старта, придется возвращаться, попадая в толчею неудачников. Задержишься – более удачливые яхтсмены не будут торопиться делать поворот, чтобы не оказаться подветренными у оравы конкурентов, а постараются заставить тебя пройти как можно дальше, чтобы подставить тебя группе, идцщей правым галсом. Придется травить паруса, терять ход, пропускать всех, кто справа, и тех, кто слева. Но зато здесь сильнее ветер. В общем, нам удалось взять старт неплохо, первый круг мы закончили, как кажется, на втором месте. Ко второму кругу ветер усилился, но после выхода на второй круг некоторое расстояние надо было пройти, как я уже говорил, в ветровой тени от Троицкой горки. Еще на первом круге выяснилось, что мы забыли на берегу ведро. Как матрос я должен был еще откачивать из кокпита воду, а без ведра это дело совсем дрянь. Мы попытались использовать для этого резиновые сапоги Дякина, собирая воду тряпкой. Но одно дело ведро, другое сапог, который надо было одной рукой держать, но ведь и стакселем надо управлять. Тогда Дякин, пользуясь затишьем ветра за Троицкой горкой, подошел к одноклубнику-«звезднику», запасливому Боре Маслову, попросить у него ведро. Он согласился, мы сблизились, и тут произошло непоправимое. При передаче ведра, грузный Боря несколько накренил свою яхту, и она краспицей мачты слегка задела наш парус, в результате чего в нем образовалась ма-аленькая дырочка. Сначала это практически никак не повлияло на наш ход, и в лавировке в сторону канала мы, кажется, ничего не проиграли, хотя при выходе из ветровой тени Троицкой горки ветер очень усилился. Мы даже кое-что выиграли, поскольку откренивать яхту на курсе бейдевинд, вися на трапеции упершись в борт ногами и как можно более за бортом, я умел неплохо, сказывалась шлюпочная подготовка. Так мы прошли второй и третий круг, во время которых ветер все усиливался, и вскоре по всей акватории стало много легших швертботов. В нашем классе к началу четвертого круга по-прежнему оставалось четырнадцать судов. Оно было, как вы помните, в ветровой тени от Троицкой горки. Около нее мы увидели, что Ваня Босак на Р-20, бросив руль, спокойно прогуливается по палубе. Двадцадки считались устаревшим классом, они были не так быстроходны, как Р-30, но не менее подвержены оверкилям. В той гонке участвовало 12 этих судов – то есть все-таки немало, поэтому мы, проходя мимо, окликнули:

- Ваня, ты что? Не гоняешься?

- Гоняюсь, - спокойно ответил он, - Но все мои конкуренты уже легли.

На последнюю самую протяженную часть четвертого круга, начинающуюся от канала, мы, несмотря на то, что дыра в парусе становилась все больше, вышли вторыми. Ветер стал еще сильнее и был попутным, что стало еще более разрушительно действовать на парус, и вскоре нас один за другим стали догонять конкуренты. Но дальше стало происходить что-то непонятное. Стоило кому-то из них нас обойти, а это им было все легче, хотя мы тоже, как все, поставили спинакер, с ним что-то случалось. Вот один из них с фордевинда перешел на бакштаг правого галса и пошел в сторону от дистанции куда-то в болотистую часть водохранилища: у них что-то случилось со шкотами, заклинило ручную лебедку что ли. Вот с радостными криками нас обходит еще один конкурент, и тут же порывом ветра у него вырывает из корпуса ванты. Чтобы падающая мачта не перевернула яхту несмотря на этот самый ее бульб-киль, рулевой крутит какой-то замысловатый маневр, нам едва удается уклониться от столкновения с ними, но… Еще один конкурент – не конкурент.

Не помню, что случилось с другими яхтами, но к финишу пришло только четыре судна, включая флегматичного Борю Маслова. Последний небольшой участок после белого буя у моста надо было опять идти в бейдевинд, а наш парус к этому времени примерно на треть от верха был уже разорван от шкаторины до шкаторины, и гик порой волочился по воде. Финишная рында прозвучала как-то неуверенно, поскольку складки разорванного паруса скрывали наш номер. Мы так и пришли вторыми. В газетном отчете наша яхта была отмечена особо, как жертва сильнейшего ветра, финишировавшая на разорванных парусах. В некотором смысле это была правда.

Таким был спорт в сталинские времена, когда советские, то есть русские традиции и нравы еще не успели изменить антирусские поползновения недобитого троцкиста Хрущева и его демократических последователей. Яхты, шлюпка, гребные и парусные гонки, походы, морская романтика, которая нас многому научила. И жизни, и моральному её образу. Мы чувствовали себя форменными моряками, прекрасно разбирались во всех особенностях терминологии парусных кораблей, разных там «марса-фалов» и увлекались книгами Станюковича, Новикова-Прибоя, Соболева, Лукманова.

У нас был интерес к спорту, как у нынешней молодежи к демократическим «ценностям»: деньгам, западной «свободе», престижному шмотью, Клинскому, воровству и преступной «героике». После войны спорт по большей части был самодеятельным, всячески поощрялся и хорошо совмещал патриотизм и интерес к культуре, науке, героике труда и вообще жизни страны. Но хрущевская оттепель стала быстро укреплять бюрократию, особенно партбюрократию, во всем начали возникать разные барьеры и запреты. Постепенно они успешно разложилт советское общество, уничтожив под конец советскую власть и Советский Союз, чтобы беспрепятственно грабить национальные богатства страны. А теперь сдает врагам России все, что только можно сдать, продать и предать, камуфлируя все это клеветой на все советское, словно мавзолей Ленина хвойными ветвями на советские праздники, некоторые из которых он никак не решится уничтожить, и «эпатажной» мюнхенской болтовней. А Мюнхен, он и есть Мюнхен.

Вернуться к началу